35
В связи с этим фактом Морис Санд написал мне письмо, из которого я привожу следующие небезынтересные строки: «То, что вы рассказывали мне об отказе Флобера от ордена, действительно верно: Флобер сорвал с себя красную орденскую ленту в нашем присутствии; это произошло в Ногане в 1879 году во время завтрака, когда он услышал известие о том, что г-н X. получил орден Почетного легиона. С ним начался один из тех страшных приступов гнева, о которых вы говорили: он швырнул в свою чашку с кофе — сигару, ленту и крест. На другой день он уже не думал об этом, но лента так и осталась на дне чашки, и я ее больше уже на нем не видел. Я должен добавить, что один из старых друзей Флобера утверждал, будто он слышал от самого Флобера, что тот снял свою ленту, узнав о смерти Наполеона III; его побудили к этому сложные мотивы сентиментального порядка, что было вполне в его духе. Для тех, кто знал Флобера, оба эти анекдота покажутся весьма правдоподобными, впрочем, они не исключают друг друга. Мне говорили даже, что он принял крест, только уступая уговорам матери, которая умерла незадолго перед тем, как он перестал его носить. Все это согласуется: случай в Ногане, смерть человека, который дал ему орден, и смерть матери, которая уже не могла страдать от его безрассудных поступков. Но каковы бы ни были причины, я уверен, что если бы он продолжал и дальше упорствовать, то делал бы это из чувства законной гордости». Прим. автора.
Маленький дом, великий покой (лат.).
Страницы, посвященные «Набобу», были написаны по выходе романа из печати, много месяцев после общего очерка, помещенного выше. — Прим. автора.
Эта характеристика относится к так называемым «писателям-идеалистам», чьи произведения отличались неправдоподобностью образов и ситуаций, сентиментальной слащавостью и буржуазным морализаторством при реакционной политической тенденции. В их числе: Октав Фейе, Виктор Шербюлье, Андре Терье, критикуемые Золя в статье «Современные романисты», а также Э. Фейдо, отчасти Э. Абу. (прим. коммент.).
Имеется в виду Жюдит Готье (1850–1917), дочь Теофиля Готье. (прим. коммент.).
Причина ее никому не ведома. Тьма прошлого защищает от людской памяти происхождение распрей в Ниневии и Эгинских войн и показывает лишь гибель бойцов, которые умирают, с горечью обменявшись оскорбительными насмешками.
Тифен находится в своей башне, защищенной рвом; он стоит, скрестив руки, на высокой стене; он уже давно никого не убивал; он зевает.
Он внушает страх. Он князь? Или он родился под соломенной крышей? Это неизвестно. Бандит, который, быть может, только призрак, — вот кто такой Тифен.
Десяти лет достаточно, чтобы ребенок вырос, за десять лет Орфей, конечно, мог бы позабыть Евридику, Адмет — свою супругу, а Тисба — своего возлюбленного, но рыцарь не забыл бы своей присяги.
Фанфары. Это Ангюс. Розово-белый конь несет на себе златокудрого, румяного юношу, трубящего в рог; он выглядит совсем как женщина, и чувствуется, что он еще невинный… Он смотрит, он прислушивается, он излучает свет, он ничего не знает; и кажется, будто ласково занимается заря.
Тифен один, никакого эскорта, никакого войска; он держит свое копье; на нем кольчуга, у него топор, как у Ореста, и кинжал, как у Гаиффера.
Тифен молча остановился, предоставив ему действовать; так, готовый обрушиться, медлит обвал; так наковальня кажется безразличной к молоту; он стоял здесь, сжав кулак, как тиски, взглядом похожий на демона и молчанием — на сфинкса.
Мудро ли поступил его дед, подвергнув его такому риску? Никто этого не знает; судьба исполнена тайны; но существует страх, и несчастный сирота может лишь бежать от своей участи.
Так во сне наша душа, полная страха, порою обращается в бегство и чувствует позади себя дыхание какой-то черной лошади тьмы и ночи… Так вихрь преследует опавший лист… Так бежал бы апрель, преследуемый зимой.
Тогда бронзовый орел на его каске, который спокойно, неподвижно и мрачно наблюдал за ним, воскликнул: «Небеса, усеянные звездами, горы, одетые девственной белизной царственных снегов, о реки, о леса, кедры, ели, клены! Я беру вас в свидетели, что этот человек — злодей». И, сказав это, он, как человек, киркою обрабатывающий поле, как пастух, своим топором рубящий дуб, принялся клевать Тифена. Он выклевал ему глаза; он раскрошил ему зубы; он исцарапал ему череп своими пылающими когтями. Прикрыв мертвого доспехами, из-под которых кровь текла, как из решета, он бросил его на землю и, страшный, улетел.
Родив его на свет, мать умерла. Мрачная забава судьбы. Зачем это? Зачем убивать мать, оставляя ребенка в живых? Зачем — о, горе! — заменять ее мачехой?
И вот добрый старик взял к себе это несчастное существо. Он был ему дедом. Порою то, чего уже нет, защищает то, что еще будет. Дед принял в и объятия ребенка и стал матерью. Вещь странная и естественная.
Надо, чтобы кто-то привел к ребенку, лишенному кормилицы, козу с рыжеватыми глазами, которая бродит около горных склонов; надо, чтобы кто-то из взрослых заставил сказать: «Полюбим!» — чтобы кто-то прикрыл нежностью непроницаемую жизнь, кто был бы стар, кто был бы молод и кто был бы почитаем.
Вот почему бог, этот владыка савана, иногда заменяет мать дедом и, считая, что только зима способна пылать огнем, в душе старика заставляет расцвесть женское сердце.
Дедушка взял ребенка в свой дом. В поля, откуда открывалось такое широкое пространство, что заполнить его мог только маленький ребенок.
Сад — это прекрасно, не правда ли? Поместите туда мальчугана; прибавьте еще старика; именно так поступает бог. Сочетая то, чего желает сердце, с тем, чего хотят глаза, этот поэт дополняет — ибо, в сущности, природа это искусство — розы ребенком, а ребенка стариком.
