редакции, а заодно и читателям на этот предмет классический в русской литературе вопрос: «А судьи кто?».
Незамедлительным ответом, с самого начала пятой главы, было: череда
остро пародийного жанра критиков (впрочем, вполне узнаваемых в их реальных прототипах), призванных дезавуировать заведомо возмутительный, хотя и
не опубликованный опус. Парадоксальным, однако, образом эффект оказался
обратным: читатель не мог не впечатлиться дискредитацией, каковую причи-няли сами себе оные критики, себя же на посмешище и выставляя. В довершение, в качестве вишенки на этом слоёном торте, последовала неприлично похвальная, до «жара лица» лестная, рецензия соперника-союзника Фёдора – поэта Кончеева. Всё остальное, как говорится, детали, – но детали настолько со-держательные и красноречивые, что они заслуживают отдельного анализа и
2 ББ-РГ. С. 519.
3 Набоков В. Дар. С. 457.
479
оценки для подведения общего итога: каким счётом завершилось противостояние Набокова цензуре бывших эсеров из «Современных записок».
Первой и самой лёгкой жертвой явился персонаж по имени Валентин Ли-нёв (Варшава), в котором прозрачно узнавался рижский критик старшего поколения П.М. Пильский, называвший Сирина «литературным фокусником» и
«чучельщиком» и известный тем, что в рецензиях на его произведения, «увле-каясь собственным пересказом, неоднократно допускал чудовищные ляпсу-сы».1 На этот раз, превзойдя самого себя (и в каждой из предыдущих глав уже
изрядно осмеянный), он нагромоздил такую какофонию путаницы во всём и
вся, рецензируя «новую книгу Бориса Чердынцева», что не оставил себе ни
малейшего шанса быть принятым хоть сколько-нибудь всерьёз.2
Гораздо весомее этой «увеселительной рецензии» было значение поединка Набокова с главным его противником в литературной критике – Г. Адамовичем (вкупе с Зинаидой Гиппиус), собирательно прозванным в «Даре» Хри-стофором Мортусом. Высмеянный ещё в третьей главе и тогда же узнанный
своим прототипом, Мортус побудил Адамовича в последующих обзорах журнала почти не касаться «Дара», ограничиваясь лишь одной-двумя уклончивы-ми и лаконичными фразами. Его восторженные отзывы о второй главе и признание, при всех разногласиях с Сириным, его выдающегося таланта, – что
могло быть, при желании, понято как расположенность к смягчению давней
вражды, – встречной готовности не обнаружили (слишком долгой и убедительной была травля одиночки-«берлинца» Набокова всей когортой «парижан» из «Чисел»). Писатель не простил и, фактически, в одиночку заботясь о
будущности русской литературы, направляемой болезнями «парижской ноты»
на бесплодный и гибельный путь, увековечил давнего врага.
Для наглядности читатель допускается в рабочую лабораторию Мортуса, который, «говоря о новом молодом авторе», с подкупающей доверительностью признаётся в «некоторой неловкости» – «не собьёшь ли его, не повре-дишь ли ему слишком “скользящим” замечанием?».1 Не только писателя Сирина, приближающегося в 1938 году к своему сорокалетию, но и его протагониста, на десять лет моложе, – ни молодыми, ни новыми авторами назвать никак нельзя, и за этой смехотворной игрой в заботливого опекуна, пекущегося о
каких-то несмышлёнышах, легко угадывается и повод лишний раз задеть самолюбие заносчивого, независимого аристократа Сирина, и присущая Адамо-вичу поза мэтра, многоопытного, покровительствующего молодым учителя, в
чём-то пародийно похожего на другого наставника по призванию – почитае-мого им Чернышевского. Но нет, – показной чуткостью проверяет себя на лю-1 О Пильском см.: Долинин А. Комментарий… С. 33-35, 247-248, 496, 498.
2 Набоков В. Дар. С. 457-458.
1 Там же. С. 458.
480
дях Мортус, – кажется, «бояться этого нет оснований»: Годунов-Чердынцев, хоть и «новичок», но «новичок» крайне самоуверенный, и сбить его, вероятно, нелегко».2 «Сбить» очень похоже на «ломать» – излюбленный глагол Чернышевского, именно так, «ломая», пытавшегося переубеждать своих противников. Кислый вывод Мортуса говорит сам за себя: «Не знаю, предвещает ли какие-либо дальнейшие “достижения” только что вышедшая книга, но если это
начало, то его нельзя признать особенно утешительным».3 Таков приговор
биографии Чернышевского и её молодому, но самоуверенному автору.
Краткий отзыв завершён, но родственной с «властителем дум» страсти
Мортуса к поучениям он не удовлетворил. Поэтому, прибегая к типичному для
него обороту «оговорюсь», он удерживает внимание читателя, – и далее следует снисходительно меланхолическое объяснение, почему, собственно, «совершенно неважно, удачно или нет произведение Годунова-Чердынцева. Один
пишет лучше, другой хуже, и всякого в конце пути поджидает Тема, которой
“не избежит никто”».4 Так, рисуясь позой уставшего объяснять элементарные
истины маститого авторитета, Адамович-Мортус очередной раз даёт понять, что даже (небезызвестные в данном случае эмигрантскому читателю) талант и
мастерство Сирина перед лицом всемогущей «Темы» ничего не значат, кроме
того, что и они – тлен и суета сует. Просто безвозвратно прошло «золотое»
(читай, пушкинское) время, когда это кого бы то ни было могло интересовать.
В «Числах» (1930-1934, №1-10. Кн.1-8) подобная трактовка темы смерти была
центральной, и её неприятие Набоковым было хорошо известно. Мортус же, –
с язвительной пародийной подсказки непокорного оппонента, – снова, в который раз, заученно повторяет те же азы: о якобы «настоящей, “несомненной”
литературе, – люди с безошибочным вкусом меня поймут, – литература сдела-лась проще, серьёзнее, суше, – за счёт искусства, может быть, но зато … за-звучала такой печалью, такой музыкой, таким “безнадёжным” небесным очарованием, что, право же, не стоит жалеть о “скучных песнях земли”».1
В свойственной ему манере, безукоризненно точно и артистично переда-ваемой Набоковым, Мортус подбирается к главному в своём критическом
