ноябрь) стихи, посвящённые, по имеющимся у нас сведениям, памяти Н.Г. Чернышевского, – скверный, но
любопытный сонет, который мы тут приводим полностью».4
Как же, через этих троих, сведённых воедино, одноимённых свидетелей
рождения, жизни и смерти героя, высвечивается его судьба? Вот здесь-то читателя – совершенно неожиданно – и ждёт главный сюрприз: этот, как сказано, неизвестный и указанный в скобках поэт, по странному совпадению подпи-савшийся так или почти так, как двое предыдущих его якобы однофамильцев, в скверном, но любопытном сонете, помещённом в вымышленном журнале с
претенциозным названием «Век», понаставил в двух четверостишиях сплош-ные знаки вопроса – как относительно земной юдоли упокоившегося героя
(«Что жизнь твоя была ужасна? Что другая могла бы счастьем быть? Что ты не
ждал другой? Что подвиг твой не зря свершался, – труд сухой в поэзию добра
попутно обращая…»), так и в дальней перспективе («Что скажет о тебе далёкий правнук твой, то славя прошлое, то запросто ругая?»).1
И этим завершается глава? – после всех усилий представить судьбу Чернышевского лишь как череду тщетных потуг и напрасных жертвенных поры-вов, оборачивающихся неизменными поражениями из-за безнадёжной личной
бездарности и фантомных, мнимых целей: и «книжонка» его, написанная в
крепости, – «мёртвая»; и все труды – одна сплошная, никому не нужная, бес-помощная графомания; и двадцать пять лет, проведённых в ссылке, – бессмысленны; и, наконец, прозрение и признание в бреду, – в «частичке гноя», 3 Там же.
4 Там же. С. 456-457.
1 Там же. С. 457.
477
заразившей кровь и достаточной, чтобы решить судьбу и самому себе отказать
в спасении…
Стоит ли, следуя тирании автора, мудрствовать лукаво, настаивая на том, что эта, начальная часть сонета, намеренно поставлена в конце главы, дабы
подчеркнуть некую, порочно замкнутую на самоё себя, – подобно змее, кусающей себя за хвост, – «кольцевую форму» жизни и деятельности Чернышевского.2 Как ни парадоксально, но именно эти восемь начальных сонетных
строк как нельзя лучше высвечивают порой подспудную, порой выходящую на
поверхность (даже и в совершенно извращённом, вывернутом на угодливо ло-яльный к властям вид!), но до сих пор непреходящую релевантность наследия
Чернышевского. Оно будет актуальным до тех пор, пока в российской «дуре-истории» будет продолжаться евразийская болтанка между приоткрытым окном
в Европу и восточной деспотией, силовыми приёмами пресекающей нежелательный дискурс.
Создаётся впечатление, что Сирин, наскоро и сгоряча удовлетворив свою
потребность «отстреляться», в завершающем скандальную главу сонете (сознательно или невольно) оставил себе некую лазейку для отступления. И оказался как нельзя дальновиден: эти строки, оставляющие открытым вопрос о
долгосрочном последействии идей Чернышевского, ещё докажут себя пророческими! Впоследствии, в Америке, снова став Набоковым, – и теперь уже гораздо более зрелым и осторожным, он сознательно и предусмотрительно от-межевался от непосредственного авторства всей четвёртой главы. Готовя к
печати английский перевод «Дара», он в письме редактору издательства специально оговорил, что из пяти глав четыре написаны им, а одна – о Чернышевском – выдана за сочинение главного героя, Фёдора Годунова-Чердынцева.1
Модель шахматной задачи, положенная в основу структуры биографии
Чернышевского, и как таковая, имеющая изначально заложенное в ней решение, вполне сработала для цели ближней и непосредственной: «упражнения в
стрельбе». Но она заведомо непригодна для пролонгированного прогнозирования судьбы наследия «мыслителя и революционера», коль скоро проблемы
социального общежития, которых он касался и на свой лад пытался решать, относятся к другому жанру – прихотливых игр российской «дуры-истории» и
её переписывателей, которые и по сей день, не брезгуя логическими нелепостями и косноязычием давно покойного «властителя дум», подчас упражняют-2 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 496-497.
1 См.: Долинин А. Комментарий… С. 53. См. об этом также: Долинин А. Истинная
жизнь… С. 184.
478
ся на его поле, выворачивая смыслы чуть ли не наизнанку, но аккуратно при-падая к легитимному до сих пор его авторитету.
Метод шахматной задачи позволил эмигрантскому писателю Сирину «отстреляться» от тяжелейших, но, как он верил, преходящих испытаний и перипетий, переживаемых им в середине 1930-х годов из-за разного рода времен-щиков, оседлавших «дуру-историю» бредовыми идеями: то ли, на манер Чернышевского, о «победе социализма в одной, отдельно взятой стране», то ли – о
«высшей расе», обрядившейся в «тошнотворную диктатуру» Гитлера, – а тут
ещё, под боком, были кладбищенские заклинания любителей «парижской но-ты», по Чернышевскому взывающие к косноязычному отрицанию искусства.
Четвёртая глава дала Сирину силы для пятой: настоять на том, что для настоящего ДАРА «не кончается строка», что настоящее искусство вечно.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Приняться за пятую, завершающую главу «Дара» Набоков смог, дописав
пьесу «Событие», только в середине декабря 1937 года, а в январе 1938-го он
её закончил «после пяти лет исследовательской и творческой работы, после
перерывов, во время которых были написаны один роман, одна пьеса, одиннадцать рассказов и небольшая автобиография и сделаны два перевода».2 В журнальной публикации четвёртой главы редакцией «Современных записок» было
отказано, но коль скоро Фёдору, в отличие от его сочинителя, с издателем повезло, то: «Спустя две недели после выхода “Жизни Чернышевского” отозвалось первое, бесхитростное эхо».3 И тут начинается самое интересное. Забра-ковав главу четвёртую, редакция почему-то позволила автору в главе пятой –
сходу, вдогонку – задать ей же,
