«Это сравнение стало общим местом в литературе о Чернышевском
1910-1920-х годов», – заключает Долинин и называет, в ряду имён, его исполь-зовавших, такие известные, как Плеханов и Стеклов.4 Понятно, что Страннолюбский, как доверенное лицо стоящего за ним подлинного биографа, просто
обязан был ответить на этот вызов народовольческого и советского славословия
Чернышевскому, высмеяв раздражающее его своей пафосной неадекватностью
клише.
Приступая к характеристике письменной продукции, производимой Чернышевским в эти годы, автор резко меняет тон и подход: это его сфера, фокус
его внимания, – и здесь он неумолим в оценках: «…труды эти – пепел, мираж.
Из всей груды беллетристики, которую он в Сибири произвёл, сохранились, кроме “Пролога”, две-три повести, какой-то “цикл” недописанных “новелл”.
Сочинял он и стихи…». Впрочем, почти всё, что он писал в Вилюе, он сжёг.1
«Староперсидская поэма», судя по одному только восклицанию Набокова, –
«страшная вещь!», – и, заодно с ней, цикл новелл «Вечера у княгини Старо-бельской», – и то, и другое «носят явные признаки графомании, – отмечает
Долинин, – и потому при жизни Чернышевского напечатаны не были».2 Несмотря на чинимые ему препятствия и отказы в публикациях, Чернышевский
был буквально обуян страстью сочинения рассказов, как ему казалось, «высоко литературного достоинства» о некоей «Академии Лазурных Гор». Снабдив
псевдонимом «будто бы с английского», он посылает их, один за другим, редактору «Вестника Европы», напрасно надеясь на публикацию.
3 Набоков В. Дар. С. 446.
4 Долинин А. Комментарий… С. 475-476.
1 Набоков В. Дар. С. 446; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 477-478.
2 Набоков В. Там же; Долинин А. Там же. С. 478.
473
Ещё одной своей мании, отмечает биограф, «страсти к наставлению, Чернышевский «тем давал исход», что членам своего семейства писал «о Фермате … о
борьбе пап с императорами … о медицине, Карлсбаде, Италии… Кончилось тем, чем и должно было кончиться: ему предложили прекратить писание “учёных писем”. Это его так оскорбило и потрясло, что больше полугода он не писал писем
вовсе».3 Здесь, опять-таки, возникает тема чиновной тупости и зряшных страхов. Чем могла так уж помешать якутскому губернатору подобная «обшир-ность» писем Чернышевского? Нарушением запрета писать о «предметах посторонних»? Но среди перечисленных нет ни одного, который мог бы возбу-дить подозрение: старший сын, Миша, получает «наставления» по высшей ма-тематике, младший – о борьбе пап с императорами, жена – о её здоровье с ре-комендациями о том, как и где она могла бы подлечиться. Однако губернатор
счёл необходимым напомнить исправнику, что его подопечный «имеет право»
лишь «извещать о своём положении в приличных формах и выражениях» – и
ничего сверх того.4 Совершенно очевидно, что возможность более или менее
нормальной, содержательной переписки между ссыльным и членами его семьи
оздоровила бы и состояние сидельца, и его отношения с администрацией, никакого особенного «революционного» вреда не принеся. Но такова была
инертность бюрократии, внесшей свою, и немалую, лепту в бессмысленные
запреты «свободы речи», что только разжигало у последователей Чернышевского протестный импульс и уводило его в русло насилия.
Отсюда и поразительный контраст: автор, именуя Чернышевского «призраком», то есть фигурой, личностью, за годы ссылки потерявшей какую бы то ни
было общественную значимость, то самое харизматическое «что-то», что было
прежде, – в то же время приводит свидетельства о таком невероятном рейтинге
этого «призрака», что дело дошло до «торговли» им. Подумать только! – через
год после убийства Александра II исполкому террористической «Народной Во-ли» было предложено освобождение Чернышевского в обмен на гарантию бла-гополучного исхода коронации наследника престола – Александра III: «…так
меняли его на царей и обратно (что получило впоследствии своё вещественное
увенчание, когда его памятником советская власть заместила в Саратове памятник Александра Второго)».1 Бюст Чернышевского был установлен в 1918 году в
Саратове на пьедестале снесённого памятника Александру II. Марксистом Стекловым эта замена названа «историческим символом».2 «Символ» и стал едини-цей обменного курса, заменившей реального Чернышевского, – каким бы он ни
был до или после ссылки. Чернышевский оказался востребован временем как
3 Набоков В. Дар. С. 447-448.
4 Долинин А. Комментарий… С. 479-480.
1 Набоков В. Дар. С. 448.
2 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 481.
474
символ освободительного демократического движе6ния и жертва жестокого
произвола властей, и в этом, видимо, секрет устойчивости его авторитета.
Прошению о помиловании отца, поданному его сыновьями, был дан ход; 6 июля 1883 года министр юстиции Д.Н. Набоков сделал по этому поводу в окончательном виде доклад, и «Государь соизволил перемещение Чернышевского в
Астрахань».3 24 августа (в тексте – в исходе февраля 83 года, но это ошибоч-ная датировка) иркутские жандармы приехали за Чернышевским в Вилюйск, не известив его о причине и назначении этой внезапной полицейской акции; и
только в Иркутске, куда его доставили ночью 28 сентября, начальник иркут-ского жандармского управления В.В. Келлер на следующий день утром сообщил: «Государь вас помиловал».4 Биограф очень чуток, описывая перепады
эмоционального состояния Чернышевского в течение и после месячного путешествия по Лене, когда он, по свидетельствам сопровождавших его жандар-мов, сначала, будучи рад покинуть Вилюйск, «несколько раз принимался пля-сать и петь», но прибыв в Иркутск, который показался ему «всё тем же казема-том в сугубо уездной глуши», – судя по заторможенной реакции, не сразу понял сказанное Келлером. Нельзя не привести эту фразу: «“Меня?” – вдруг пе-респросил старик, встал со стула, положил руки вестнику на плечи и, тряся
головой,
