в поступках или
замыслах, враждебных правительству».5 Несмотря на такой давний обмен любезностями и кажущееся взаимопонимание, правительству и послушным ему
судьям «было дело» до образа мыслей Чернышевского, и «улики» они находили, и за ними оставалось «последнее слово в споре», так что реабилитировать
себя в глазах властей было не так-то просто. На старых позициях своего
«упрямого», «последнего слова в споре» это было вряд ли возможно.
И похоже, что Чернышевский, в отличие от Страннолюбского, это хорошо понимал. Потому и наметилось в Волгине вот это новое: «…ждать и ждать, как можно дольше, как можно тише ждать». Чернышевский всячески старался
успокоить караульную настороженность властей, ясно давая понять, что осуществление своей мечты он относит к некоему неопределённому будущему.
Само название романа – «Пролог» – обещало это будущее, но отложенное на
неизвестное «потом». «Между тем, – отмечается у Долинина, – политические
взгляды Волгина подчёркнуто умеренны и противопоставлены пылкому радикализму его молодого сподвижника Левицкого (то есть Добролюбова)».1 Так, перепоручив свой собственный, когда-то в высшей степени пылкий радикализм молодому, но давно покойному сподвижнику, Чернышевский в обличии
Волгина мимикрировал в кроткого, мирного, совсем не опасного для властей
мечтателя, из которого впоследствии, без малого сто лет спустя после Сирина, пошла в России мода и вовсе открывать даже и в оригинале изначально преданного сторонника монархии, в умилительном с ней союзе планирующего
необходимые социальные преобразования.
И всё же, признаем: при всех тяготах ссыльной жизни, была в этом «мо-дусе вивенди» какая-то, органично подошедшая характеру Чернышевского
3 Там же. С. 443.
4 Там же.
5 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 468 (курсив в тексте).
1 Долинин А. Комментарий… С. 468.
469
составляющая. Сам повествователь, видя участь своего героя безнадёжной, на
самом деле, отбором фактов и интонацией, подтверждает это. «Я был бы здесь
даже один из самых счастливых людей на целом свете … эта очень выгодная
для меня лично судьба…» – приводится отрывок из письма Чернышевского
жене, в котором он, вместе с тем, всем сердцем сокрушается, что такая его
судьба «слишком тяжело отзывается на твоей жизни, мой милый друг… Про-щаешь ли мне горе, которому я подверг тебя». И как ценит «этот чистый звук»
биограф,2 опровергая загодя данную им ссыльным годам оценку как годам
«бессмысленным».
Потребность в жертвенном служении «общему благу» не оставляла Чернышевского и в эти годы, поддерживая необходимый моральный тонус его
жизни. Физически же, да и психологически – и современному читателю следует отдавать себе в этом трезвый отчёт, – условия, пусть и тяжелые, с изувер-ством сталинских времён ничего общего не имели. Иначе не только что «на
двадцать пять бессмысленных лет» – на год никакого здоровья не хватило бы.
Чернышевский, числясь на каторге, «работал мало» – как о чём-то, само собой
разумеющемся, мимоходом сообщает его биограф; формально на некоторое
время повторно возвращённый в тюрьму из-за анекдотического казуса с фантазиями «блаженненького мещанина Розанова», он фактически продолжил
привычный уже ему режим выпущенного в «вольную команду»: «…вставал за
полдень, целый день пил чай да полёживал, всё время читая, а по-настоящему
садился писать в полночь», так как днём, через тонкую стенку, соседи, ка-торжане-поляки, терзали его своими скрипичными упражнениями.1
На «лапу забвения» жаловаться тоже не приходилось, напротив: эмигранты, пользуясь его известностью, «не только злоупотребляли его именем, но ещё
воровски печатали его произведения».2 Дело дошло до того, что А.Н. Пыпину, двоюродному брату Чернышевского, всегда ему помогавшему, в 1877 году
пришлось по этому поводу обратиться с письмом в Литературный фонд с жалобой на «здешних агитаторов» (с помощью которых в 1868-1870 годах в Женеве
было издано собрание сочинений Чернышевского) и просьбой «ходатайствовать
перед властями об издании сочинений Чернышевского в пользу его семейства, которое лишилось литературных доходов и “осталось без всяких средств”». В
том же, 1877 году, с 1870 года живший в эмиграции В.П. Лавров издал за границей «Пролог», хотя Чернышевский против этого «яростно протестовал».3
2 Набоков В. Дар. С. 443.
1 Там же. С. 442.
2 Там же. С. 443.
3 Долинин А. Комментарий… С. 468-469.
470
Отнюдь не «лапа забвения», а, напротив, героизация образа Чернышевского, «скованного Прометея»», нуждающегося в срочном спасении, тяжело
осложнила его реальное бытие. «В ссылке, – сообщает Стеклов, – Чернышевский неоднократно заявлял устно и письменно, что не имеет ни желания, ни
физических сил бежать из Сибири», и Годунов-Чердынцев, следуя этим источникам, также полагает подобные авантюры «вовсе уже пагубными» и «бес-смысленными», оговаривая, однако, что таковыми они являлись для «настоящего» Чернышевского, образу воображаемого «скованного великана» (может
быть, и решившегося бы на такой рискованный шаг?) не отвечающего.4
Так или иначе, но на фоне повторяющихся слухов и действительных попыток организовать Чернышевскому побег, в конечном итоге было решено
упрятать невольного носителя провокативного символа сопротивления режиму подальше и понадёжнее. Что и произошло: но не 2 декабря 1870 года, как
ошибочно указано в тексте, а гораздо позже, после долгих проволочек правительства, опасавшегося ослабить прежний «строгий надзор» и искавшего, как
устроить новый, заведомо «неослабный». Лишь 11 января 1872 года Чернышевского, наконец, переправили в
