приподнятом состоянии духа покидающего
эшафот Чернышевского, биограф, однако, дважды, горестно восклицая, оплаки-вает, сокрушаясь и сочувствуя незадачливому своему герою, – что даже казнь
ему не удалась, оказалась не настоящей, что не «мёртвое тело повезли прочь.
Нет – описка: увы, он был жив, он был даже весел!». После этого восклицатель-ного знака, – снова, через три строки и с нового абзаца: «“Увы, жив!” – восклик-нули мы, – ибо как не предпочесть казнь смертную, содрогания висельника в
своём ужасном коконе, тем похоронам, которые спустя двадцать пять бессмысленных лет выпали на долю Чернышевского».1 Бессмысленных – ибо: «Лапа
забвения стала медленно забирать его живой образ, как только он был увезён в
Сибирь. О, да, разумеется: “Выпьем мы за того, кто “Что делать?” писал…»,2 –
имеется в виду, поясняет Стеклов, популярная в конце ХIХ века студенческая
песня, без которой не обходилась ни одна вечеринка.3 «Но, – уверяет нас автор,
– ведь мы пьём за прошлое, за прошлый блеск и соблазн, за великую тень».4
Вот в этом-то всё и дело: Набокову казалось, ему хотелось во что бы то
ни стало доказать, – и прежде всего себе самому – что Чернышевский и его
наследие безвозвратно ушли в прошлое, что «блеска» и «соблазна» больше
нет, что «великая тень» не способна, не имеет права отбрасывать свой фальшивый отблеск на настоящее и будущее. Набоков яростно защищался: он защищал своё убеждение, что «весь жар его личности … неизбежно обречён был
рассеяться со временем», – «кто станет пить за дрожащего старичка с тиком?».
Кого, кроме марксистов, может ещё заинтересовать «призрачная этика» «маленькой, мёртвой книги»? «Разумный эгоизм» как «категорический императив
общей пользы», «эгоизм» как результат развития товарного производства по
Каутскому или Чернышевский как «идеалист» по определению Плеханова, и
т.д. Все эти и любые другие трактовки то ли «материализма», то ли «идеализма» Чернышевского бессмысленны, так как, убеждён автор: «Всякая мысль, попадая в фокус человеческого мышления, одухотворяется».5 Вывод: «Этиче-4 Набоков В. Дар. С. 438; Долинин А. Комментарий… С. 456-457.
1 Набоков В. Дар. С. 438.
2 Там же.
3 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 458.
4 Набоков В. Дар. С. 438.
5 Там же.
465
ские построения Чернышевского – своего рода попытка построить всё тот же
перпетуум-мобиле, где двигатель-материя движет другую материю. Нам очень
хочется, чтоб это вертелось: эгоизм-альтруизм-эгоизм-альтруизм… но от трения останавливается колесо».6 И на одном дыхании, без абзаца – не сразу и
поймёшь, кто задаёт эти вопросы, тут же на них отвечая: «Что делать? Жить, читать, думать. Что делать? Работать над своим развитием, чтобы достигнуть
цели жизни: счастья» (курсив мой – Э.Г.)».7 Вот оно – на слове пойман – В.В.
Набоков, в любой его ипостаси, будь то герой или автор. Счастье – это альтер-натива «Что делать?» в кавычках, по Чернышевскому. «(Но судьба самого автора, – не преминул добавить в скобках автор “Дара”, – вместо дельного знака
вопроса, поставила насмешливый восклицательный знак)».8
Для всех ипостасей «солнечной натуры» «обречённого на счастье» гипертимика Набокова – да ещё с его незабвенным, «счастливейшим» детством – счастье
являлось естественной и непременной целью жизни. Что же касается будущего, которое под вопросом, так как знать его заранее никому не дано, – оно в своё время по результатам покажет, адекватно ли был намечен избранный путь. Чернышевский, по мнению его биографа, за неумение поставить в своей жизни «дельный» знак вопроса, то есть правильно определить цели, ведущие к счастью, и был, видимо, поделом наказан насмешкой судьбы.
В отличие от впустую искомых Чернышевским химер «общего блага», ответ
писателя Сирина на вопрос «Что делать?» оправдан чистотой и силой его литературного дарования, которое он чувствовал в себе, как «бремя», и которое требовало реализации, чем и обещалось ему счастье. Его заслуга – бывшего избалованно-го барчука, совсем ещё юного поэта, потерявшего сначала родину, а затем и отца, оставшегося одиноким нищим эмигрантом, – его великая заслуга, что он не позволил «дуре-истории», всё это натворившей, сбить себя с толку, и идя, с риском, против течения, проявил не по возрасту зрелое, устойчивое чувство самосохранения, не дал увлечь себя страданиями маргинальности и под предлогом «веяний
века» позволить себе послабления в творческих усилиях на пути к постоянному
самоусовершенствованию.
В обуянном утопической идеей «общего блага» Чернышевском индивидуалист Набоков усмотрел дурного вестника «дуры-истории», ею же, историей, за пустое прожектёрство и наказанного, списанного на поселение в Сибирь, на «двадцать пять бессмысленных лет», где всесильная «лапа забвения» постепенно забрала его живой образ. Эта решительная негативная презумпция в
одностороннем и полном её виде отнюдь, однако, не подтверждается – ни соб-6 Там же. С. 439.
7 Там же.
8 Там же.
466
ственным повествованием биографа, ни его же, в конце четвёртой главы, в со-нетной форме выводами.
В самом деле, «лапе забвения» приходилось не так уж легко: об этом, в
первую очередь, свидетельствуют неоднократные попытки устроить Чернышевскому побег – с тем, чтобы он возглавил вскоре ожидаемую революцию, либо, по меньшей мере, начал издавать за границей журнал. С этим напрямую
было связано так называемое «дело каракозовцев», о чем и сообщает биограф,
– причём к составу преступления было приобщено и то обстоятельство, что в
решении о состоявшейся 4 апреля 1866 года попытке покушения на царя «роман этого преступника “Что
