Стал подозрительным и царь. Он не хотел очистить Молдо-Валахию: Наполеон отказался очистить Пруссию. Наполеон предложил Дунайские княжества, если прусская Силезия будет присоединена к герцогству Варшавскому: Александр не желал нанести такую новую рану королевской чете, которую содержал тогда в Мемеле полностью за свой счет. Его посол в Париже, “старорусс” Толстой, даже дерзко надоедал императору требованиями в пользу Фридриха Вильгельма. А Наполеон стал тайно покровительствовать султану и укреплять в герцогстве Варшавском ближайшие к России места. Самое это герцогство становилось, в глазах царя, клином, вбитым в бока России. Наполеон же указывал, что оно – создание самого Александра, мечтавшего о воскрешении Речи Посполитой: он действительно предлагал ему взять себе прусскую Польшу. При всем том, так как Наполеону грозила беда разом и из Австрии, и из Испании, он опять обещал царю помочь в Турции и даже очистить Пруссию. Оттого-то Александр тотчас согласился на предложенное ему свидание.
Свидание состоялось в Эрфурте в сентябре 1808 года. Оно было также демонстрацией миродержавия завоевателя. В театре он любовался “партером из королей”; мелкие потентаты буквально прислуживали ему за столом, а он выказывал почтение только светилам немецкой литературы во главе с Гете, который воспевал его. Сам венчанный друг подавал пример лести перед “лучшим из людей”. Он обменялся с ним шпагами и восемнадцать дней не мог расстаться с ним. Но так было с виду: в сущности же начали обнаруживаться роковые расхождения. Талейран имел тайные свидания с царем, которому внушал: “Дело русского монарха – быть союзником французского народа”. Он настраивал Меттерниха: “Державы должны соединиться, чтобы положить предел его честолюбию”. И Эрфурт не был завершением Тильзита. По тайной конвенции Россия признавала за Францией только Испанию и Неаполь, а против Австрии она выступала лишь в случае нападения Франца II на одного из союзников. И за это Наполеон тотчас уступал ей Молдо-Валахию и даже сокращал прусскую контрибуцию. Не исполнилось и желание императора закрепить дружбу браком с сестрой царя: дело ограничилось общими намеками.
Но Наполеон был рад и тому, чего добился. Ему обеспечивали тыл ввиду неожиданной грозы, принуждавшей его переменить фронт. Дело в том, что уже Тильзит означал поворотную точку в судьбе “рокового человека”. Начиналось действие железного закона исторического возмездия, или реакции. Сами французы уже тяготились владыкой, который брал их кровь и добро за два года вперед и объявил войну самым стихиям: континентальная система означала нищету всего материка и гибель прибрежных стран. Усталые народы искали покоя: они готовы были поддерживать “ленивых монархов” против тирании “исчадия революции”. Быстро возрастал национализм – эта великая, еще неведомая сила истории, вызванная самим завоевателем. Он уже замечался в Германии и России и наконец вспыхнул ярким пламенем за Пиренеями.
В Испании уже лет двадцать царствовала бурбонская реакция в лице тупого Карла IV, который подчинялся своей чувственной и коварной супруге, Марии-Луизе. Государством распоряжался фаворит королевы, невежественный, алчный и бездарный гвардеец Годой. Испанцы нищенствовали, а их Бурбоны вступили в борьбу с Конвентом из-за Людовика XVI. Испанию спас только Базельский договор, за который Годой же получил массу наград и титул “князя мира”. Когда Наполеон стал консулом, мадридский двор начал раболепствовать перед ним: он отдал ему даже свой флот, который погиб у Трафальгара. Негодующая нация чуть не убила Годоя и провозгласила королем вместо Карла IV Фердинанда VII, наследника престола, которого преследовали родители, хотя он и походил на них нравом и бездарностью. Но и этот любимец народа обратился за помощью к Наполеону: и испанцы, подобно итальянцам, ждали французов как “освободителей” от позорной домашней “тирании”. Еще более сочувствовали тогда “великой нации” португальцы: они вообще были демократами, даже масонами, а лиссабонский двор походил на мадридский с тою разницей, что он был рабом Англии, высасывавшей соки народа.
Наполеону предстояла благородная роль – поднять родственные романские нации и навеки привязать их к Франции. Но он не понял минуты, ослепленный страстью “творить” королей. Последовала “драма” в Байоне, которую даже Талейран назвал “шулерством”. Наполеон вызвал туда и испанскую чету, и наследника, чуть не подравшихся между собой на его глазах, а в Мадриде явилась армия Мюрата, который сам подстроил там новый бунт и жестоко усмирил его, чтобы взять Испанию в руки. Владыка объявил своим байонским пленникам, что “Бурбоны перестали существовать в Испании” точно так же, как в Португалии – Браганский дом, бежавший тогда в Бразилию. Королем Испании он “назначил” в июне 1808 года своего брата, Жозефа, приказав ему уступить Мюрату Неаполь, где так полюбили было этого доброго и совестливого короля-философа.
Но байонская драма оказалась “началом конца”, как предвидел Талейран. Сам Наполеон становился другим. Он полнел. Роковые недуги росли. Властелин раздражался от пустяков, задумывался и вел беспорядочную жизнь: днем засыпал, ночью мучил секретарей диктовкой, предавался сладострастию. Тогда-то он воскликнул: “Я – не то что другие; законы нравственности и приличия созданы не для меня!” И хотя “гений битв” еще восхищал мир своею гениальной стратегией, все же уже замечалась вялость, даже опасное пренебрежение мелочами дела, и излишняя осторожность. Развилась и роковая болезнь, которая иногда доводила его до внезапного онемения, до непостижимого столбняка или спячки. И проблески былого гения уже не вели ни к чему, часто были бесцельны, иногда даже вредны для него самого. А он, как ребенок, готов был начинать сызнова, виня все и всех, кроме себя. Умирающий лев всех задирал, раздражал, становился невыносимым. “Произошла полная перемена в его обращении: он считал себя на высоте, где всякая сдержанность – бесцельное стеснение”, – говорит Меттерних. Даже дипломатия стала грубой, казарменной. И наглое презрение к врагам, чуть не сгубившее Наполеона под Эйлау, разрушило теперь все его замыслы на другом конце материка. Историческая Немезида в виде национализма всюду нагромождала ему препятствия, и чем дальше, тем больше. Против миродержца, против одинокого палача Европы поднималась мировая коалиция. Ее застрельщиками оказались ничтожные испанцы.
Напрасно Наполеон даровал им конституцию, которая вводила его Кодекс, отменяла феодализм, крепостничество, пытки инквизиции, давала даже равноправие колониям. Напрасно Жозеф всячески старался облагодетельствовать своих новых подданных, защищая их, как отец, даже от своего могучего брата. Даже просвещенные прогрессисты среди испанцев гнушались добром, подносимым на острие иноземного штыка. А в массах, напоминавших Россию своей первобытностью, в этих рабах фанатичных монахов забушевали страсти, не сдерживаемые цивилизацией. Испанцам ничего не стоило разрушить свои убогие жилища и жалкие церковные школы. Они считали свой доморощенный быт образцовым, навеки богоданным: с высоты своего невежества они презрительно взирали на весь мир, ненавидели “безбожников” и “цареубийц”, которые как более умные соседи всегда заставляли их служить себе. Требования истории освящали восстание испанцев как мировой подвиг. Восстание послужило знаком к освобождению остальных народов от цезаризма, противного цивилизации, и открыло новую эпоху. Наполеон не постигал этой крепнущей силы – национализма; роковая ошибка самомнения сгубила его.
