Потом за мной заехали ночью и повезли на Лубянку. Благодаря звонку Молотова я понял, что уже есть решение об освобождении Дау. Просто в те времена в этом учреждении было принято стращать посетителей, особенно тех, кто осмеливался оправдывать "врагов народа".
Со мной был тоже разыгран спектакль запугивания, так что к следователю по делу Ландау я попал часа через три. Он подал мне папку, говоря: "Прочтите, за кого вы смеете заступаться". Папку я отодвинул в сторону и сказал решительно: "Я это читать не буду, лучше вы мне скажите сами, зачем талантливому физику, так преуспевающему в своей профессии, менять ее на деятельность шпиона чужого государства?". Домой я вернулся в 4 часа утра".
Всем нам остается только преклоняться перед смелостью этого благородного человека!
— Анна Алексеевна, как вы провели эти страшные четыре часа?
— Я стояла у окна и смотрела вслед увозящей его машине и не отходила, пока эта машина не привезла его обратно.
Первым сотрудником «капичника» стал Александр Иосифович Шальников, или просто Шурочка Шальников, о котором в студенческие годы были написаны такие стихи:
Не плечист, зато речист! Сердцем нежен, духом чист. Просто грех о нем злословить! Шура Шальников.
Когда Шальников приехал в Ленинград, академик Алиханов его спросил: "Шурочка, скажи, твой новый шеф, кто он? Человек или скотина?".
— Он — кентавр. Не с того конца подойдешь, лягнет, да еще как!
Так молниеносно окрестил Капицу Шальников. Кличка прилипла. Все физики все эти годы, говоря между собой о Капице, называли его только Кентавром.
Из «Резерфорда» Данина мы знаем, что молодой Капица чудом был оставлен работать у Резерфорда. Ведь когда Иоффе стал просить великого ученого зачислить в штат своего очень талантливого ученика, Резерфорд сухо сказал: "У меня в штате 30 мест, и все заняты". Тогда его спросил сам Капица: "Профессор, скажите, какой процент ошибок вы допускаете в научных опытах?".
— Мы разрешаем себе ошибаться только на один процент!
— Почему же в штате не допустить ошибки тоже только на один процент?
— Оставайтесь! Вы зачислены в штат!
Резерфорд оценил ум Капицы. Он имел привычку громоподобным голосом распекать своих мальчиков. Видно, на Капицу этот зычный голос поначалу нагонял страх. В письмах к матери он своего шефа называл только «крокодилом». Через годы, став уже любимым учеником и признанным талантом, он эту кличку обнародовал в Кембридже, объяснив, что, мол, в России крокодилы в большом почете, они-де не поворачивают голову назад.
И на новом здании, построенном Резерфордом для лаборатории Капицы, справа от входа изображен карабкающийся по стене крокодил, высеченный из камня. За работу над скульптурой крокодила уплатил Капица. Резерфорд, смотря на каменного крокодила, с улыбкой сказал: "Я знал, что вы меня прозвали крокодилом, и очень радовался, что не ослом". Бор снял копию этого крокодила и поставил на камин.
Кентавр совсем не так добродушно отнесся к своей кличке. Своего "крестного отца" он продержал лишних два десятка лет в членкорах.
Да, Кентавр спас жизнь Ландау в эпоху сталинизма. Когда пришло освобождение, Дау уже не ходил, он тихонечко угасал. Его два месяца откармливали и лечили, чтобы он на своих ногах вышел из тюрьмы. Но если бы сверхтекучесть гелия смог объяснить какой-нибудь иноземный теоретик, Ландау не вышел бы из тюрьмы. Ведь о Ландау Кентавр вспомнил, когда все физики мира оказались в тупике. За теорию сверхтекучести гелия Ландау был удостоен Нобелевской премии, причем один, без компаньонов!
Это совсем не так часто встречается среди нобелевских лауреатов. Мало кто знает, что Кентавру за эксперимент с гелием Нобелевский комитет много лет назад хотел присудить одну премию на двоих. Кентавр взвился на дыбы: ему — полубогу! И только полпремии! Он отказался ее получать. Десятки лет спустя, на восемьдесят пятом году жизни, он получил Нобелевскую премию, но все-таки с компаньонами.
Вот И.Е.Тамм, по «вине» Ландау, получил Нобелевскую премию за счет Черенкова: Дау получил запрос Нобелевского комитета относительно "эффекта Черенкова". В традициях комитета было награждать авторов технических усовершенствований, если они вошли в промышленность мира и не подвергались изменениям в течение 30 лет.
Дау объяснял мне так: "Такую благородную премию, которой должны удостаиваться выдающиеся умы планеты, дать одному дубине Черепкову, который в науке ничего серьезного не сделал, несправедливо. Он работал в лаборатории Франк-Каменецкого в Ленинграде. Его шеф — законный соавтор. Их институт консультировал москвич И.Е.Тамм. Его просто необходимо приплюсовать к двум законным кандидатам.
Понимаешь, Коруша, Игорь Евгеньевич Тамм очень хороший человек. Его все любят, для техники он делает много полезного, но, к моему большому сожалению, все его труды в науке существуют до тех пор, пока я их не прочту. Если бы меня не было, его ошибки не были бы обнаружены. Он всегда соглашается со мной, но очень расстраивается. Я ему принес слишком много огорчений в нашей короткой жизни. Человек он просто замечательный. Соавторство в Нобелевской премии его просто осчастливит.
Вот и Отто Юльевич Шмидт присылал мне на отзывы свои научные труды по математике, в которых, кроме математических ошибок, никакой науки не было. Я его очень уважал как великого и смелого путешественника, старался в самой деликатной форме ему объяснить его ошибки. Он плевал на мои отзывы, печатал свои математические труды и получал за них Сталинские премии. После тюрьмы я из «язычества» перешел в «христианство» и разоблачать Шмидта уже не мог".
Впоследствии, еще при жизни Тамма, на одном из общих собраний Академии наук один академик публично обвинил его в несправедливом присвоении чужого куска Нобелевской премии.
В те дни я у Дау спросила:
— А ты согласился бы принять часть этой премии, как Тамм?
— Коруша, во-первых, все мои настоящие работы не имеют соавторов, во-вторых, многие мои работы уже давно заслужили Нобелевскую премию, в-третьих, если я печатаю свои работы с соавторами, то это соавторство нужнее моим соавторам.
Он умел все просто и спокойно объяснить.
Но вернемся к кентавризму. Человеческая половина в Кентавре была высокого качества: блестящий ум, большой талант и беспредельное самолюбие (как быстренько он поставил на место самого Резерфорда, сам зачислил себя в штат!). Когда он достиг высот, то стал считаться только с именитыми и полезными ему людьми. К моей беде, я не принадлежала ни к тем, ни к другим. Лившиц ему доложил, что Ландау к науке не вернется из-за потери ближней памяти. Капица сразу потерял к Ландау интерес, распорядился меня не принимать, все связанное с Ландау возложил на Лившица. Так ему было проще.
