— Жаворонки! Смотри, жаворонки!..
Еле успевая следить глазами за быстрым кружением в вышине малюсеньких сереньких птичек, я услышала их переливавшееся пение. Пение это то стихало, то, вновь нарастая, разливалось, наполняя тишину ликующей радостью.
Зачарованные, завороженные, мы остановились. Но мама вывела меня из этого счастливого оцепенения:
— Пора, Китти… Идем…
Снова зашлепала, зачавкала под ногами дорожная грязь.
Глухое раздражение накипало во мне.
— Мама, — спросила я, — что это за глупое, что это за унизительное слово — «бывшие»?
— Это мудрое слово, — ответила она, — это означает: они были, эти люди, а теперь их не стало. Это словно опавшая листва. Теперь надо родиться вновь для того, чтобы жить, и это очень трудно. Я смотрела на свою мать, словно впервые видя ее. Что это за человек?.. Вспомнились ее чудные девичьи дневники, в которых она описывала Ментону, Неаполь, Палермо. Вспомнилась ее карточка, снятая в Милане. Худенькая, стройная, тоненькая, она стоит на балконе, вся облитая солнцем, закинув руки назад, за голову, смеющаяся и такая счастливая… Вспомнила описанные ею ее концерты, дебют в Милане, в «Ла Скала», вспомнила и то, как безжалостно она предала искусство, как отреклась от него навсегда, дав кощунственную клятву моему отцу — никогда не петь. А потом?.. Что принес ей древний герб князей Мещерских? Мрачное, пожизненное вдовство. Строительство школ, воспитание чужих детей, благотворительные учреждения, во время войны — лазареты, которые были организованы на ее средства, присутствие ее, как хирургической сестры, на тяжелых операциях… И всегда и всю жизнь — полное отречение от всех радостей жизни.
И вот теперь она совершенно спокойно говорит мне о нашем будущем как о предстоящем нам длинном и страшном пути на Голгофу. Нет, все непонятно мне в этой женщине, все чуждо, и кажется странным, что она дала мне жизнь, что она — моя мать… И я шла вслед за ней, изучая каждое ее движение.
А весенний ветер то нежно ласкал мне лицо, то, налетая, с озорством вырывал пряди моих волос из-под легкого шарфа. Этот ветер приносил запах талых вод и еще какие-то необъяснимые, чудесные запахи весны.
Мне хотелось бежать, петь и танцевать, но ноги мои с каждым шагом тяжелели от прилипавшей к ним глины и грязи. Ремни мешка больно врезались в плечи…
Я подняла голову. Надо мной распростерлась бескрайняя ширь неба, но оно было таким равнодушным, таким спокойным… Какие еще испытания оно нам сулило? А впереди, извиваясь, уходила вдаль черная, безрадостная дорога, которая вела нас в полную неизвестность…
* * *
Читателя, наверное, интересует судьба «Шехеразады»?
Она просуществовала еще около двух лет.
К тому времени Леля устроилась на работу учительницей где-то под Нарой и каждую субботу приезжала в Петровское к матери. Неизвестно почему, но она завела привычку ночевать в «Шехеразаде». И случилось так, что в одну из ее ночевок сбежали из волисполкома двое арестованных. Волисполком находился рядом с парком, поэтому милицейские стали искать беглецов в парке, где им удобнее всего было спрятаться. Не найдя их, милицейские решили, что беглецов укрыла во флигеле Наталья Александровна. Милицейские вошли во флигель среди ночи, неожиданно.
Леля сладко спала, позабыв запереть дверь «Шехеразады», о чем не знали ни Наталья Александровна, ни Валя. И когда милицейские вошли в акварельную, то увидели изразцовую «печь», стоявшую посередине комнаты. Сзади нее открывался вход в наш тайник…
Беглецов милицейские не нашли, но зато до самого утра перетаскивали в волисполком все спрятанные в тайнике вещи.
Мы так и не узнали, дошел ли слух об открытом тайнике до Нары и до ушей самого Агеева, но надеюсь, что к этому времени уже ни он сам и никто из его товарищей не верили больше в существование ведьм…
Осень 1919 года застала нас с мамой бездомными. В тот год нас с мамой арестовали на Масленой неделе, а в самом начале лета так же неожиданно, как взяли, — выпустили…
Нас вызвали «с вещами». Получив на руки наши документы, пройдя полный самых мучительных воспоминаний двор Бутырок, миновав «проходную», мы увидели железные ворота тюрьмы, которые чуть приоткрылись, чтобы выпустить нас. Мы очутились на свободе…
Все лето мы скитались, находя приют у знакомых и друзей, многие из которых помнили мамину доброту. Но вскоре этих мест для ночлега стало становиться все меньше и меньше. Лица наших друзей становились все более хмурыми: никто не хотел рисковать, каждый боялся за себя.
— Мы не за себя, а за наших детей боимся, — виновато улыбалась одна, — нас осудят за то, что мы даем вам приют, еще, не дай Бог, арестуют, долго ли до греха, а что тогда будет с нашими детьми?..
— Я бы рада пустить вас переночевать, но вы ведь знаете, что мой муж — на ответственной службе, он коммунист… это невозможно, — оправдывалась другая.
— Ах, нам уж и так соседи за вас все глаза искололи!.. — отмахивались руками третьи.
Были и резонеры, любившие пофилософствовать.
— Разве нам места жаль? — рассуждали они. — Да ночуйте хоть каждый день, на полу места хватит, разве дело в этом?.. Тут все дело в нашей русской пословице: «Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу, кто ты таков»… Это дело до добра не доведет. Как только вас нам в друзья запишут, так нам и крышка, вот что!.. Скажут: сочувствуете? Жалеете? Приют даете?..
И часто мы с мамой ночевали на вокзале. В те дни лучших маминых друзей купцов Прянишниковых не было. Их управляющий, Николай Иванович Мамонтов, умер от голода, а Мария Валентиновна и Владимир Валентинович Прянишниковы сидели в Таганской тюрьме. Наше же безбедное житье в родном Петровском, где под каждым нам «листком был готов и стол и дом», кончилось после того, как был издан декрет, гласивший о том, что ни один помещик не имеет права оставаться на территории своих бывших земель, даже если б он поселился в шалаше. Несколько лет спустя подобный декрет был издан и о домовладельцах города Москвы, по которому ни один домовладелец не имел права жить в принадлежавшем ему ранее доме, даже если бы он ютился в каком-нибудь чулане. Очень грустная участь постигла нашего и прянишниковского друга некоего Власова, владельца многоэтажного каменного дома в Староконюшенном переулке. Старик Власов, выселенный из своего дома, сделался его истопником, ютился в подвале, в котором было тепло, получал жалованье и был счастлив. После этого декрета он оказался на улице зимой и с раздутыми, опухшими от болезни сердца ногами бродил по городу, прося милостыню. Эта жизнь, слава Богу, длилась недолго: вскоре он умер…
