Ознакомительная версия.
Июльский заговор 1944 года затронул практически все элементы политической ситуации в Германии. С этого момента Гитлер твердо знал, что армия как организация находится в оппозиции; он понял, что если и выиграет войну, то вопреки генералам, а не благодаря им. С июля 1944 года Гитлер начал все больше и больше окружать себя офицерами военно-морского флота и авиации. Конечно, флот не играл заметной роли в военных действиях, но зато не был запятнан изменой. Авиация, правда, тоже не оправдала возложенных на нее надежд, но это была вина не летчиков, а исключительно Геринга. Простые армейские солдаты, несомненно, оставались верны своему фюреру, и он все больше и больше отождествлял себя с ними, а не с офицерами. Из генералов он продолжал доверять лишь таким лизоблюдам и льстецам, как Кейтель и Бургдорф[80], всех остальных он считал изменниками. Он был твердо убежден в их поголовном предательстве и часто говорил о нем вслух. Каждый раз, когда армия терпела поражение или сдавала очередной город, Гитлер кричал об измене. Из ставки Гитлера нескончаемым потоком шли телеграммы с обвинениями и лекциями по стратегии; послушный Борман вторил своим дискантом басовитым воплям фюрера. На последнем расширенном совещании в ставке Гитлер кричал в лицо своим генералам, что они его обманывают. В своем последнем письменном документе, обращенном к потомству, в политическом завещании, он тоже не смог обойти этот вопрос и заклеймил как изменников офицеров вермахта и его штаба.
Отстранившись от генералов и уйдя в общество своих почитателей, Гитлер неотвратимо превратил свой штаб из органа военного управления в восточный двор льстецов и лизоблюдов. Насколько далеко зашел этот процесс, можно судить по рассказам очевидцев сцены, произошедшей сразу после взрыва в Растенбурге. В тот день Муссолини, ставший теперь марионеточным правителем Ломбардии, прибыл в Растенбург, чтобы нанести визит своему защитнику и покровителю. Поезд прибыл на вокзал во второй половине дня. Гитлер, бледный как полотно, встречал Муссолини на перроне. По дороге с вокзала Гитлер рассказал гостю о своем чудесном спасении, произошедшем всего несколько часов назад, и показал ему место покушения. Картина была впечатляющая: обгоревшие обломки – после взрыва вспыхнули деревянные стены – и рухнувшая крыша. Осмотрев дымящиеся развалины, Гитлер и Муссолини отправились пить чай. Известно, что самые вопиющие свои выходки Гитлер устраивал именно за чаем.
Чаепитие началось в пять часов. В ставке присутствовало все окружение Гитлера. Разговор, естественно, шел о чудесном спасении фюрера, но очень скоро зазвучали взаимные обвинения. Собеседники стали срываться на крик, обвиняя друг друга в том, что война до сих пор не выиграна. Риббентроп и Дёниц кричали генералам, что они изменили Германии, продавшись Англии, а генералы в ответ не выбирали выражений, отвечая Риббентропу и Дёницу. Все это время Гитлер и Муссолини сидели тихо, не вмешиваясь в ссору. Грациани рассказывал им о своих африканских приключениях. Потом кто-то вдруг упомянул о другом знаменитом «заговоре» в нацистской истории – о заговоре Рёма 30 июня 1934 года – и о кровавой чистке, которая за ним последовала. Гитлер немедленно впал в неистовство и с пеной у рта принялся кричать, что отомстит всем изменникам. Он орал, что провидение только что показало ему, что именно он избран для того, чтобы вершить мировую историю. Гитлер грозил ужасными наказаниями женам и детям – око за око, зуб за зуб, – ибо никому не позволено противиться воле провидения. Все притихли. Гитлер бушевал в течение получаса; итальянцы решили даже, что он, видимо, сошел с ума. «Не понимаю, – вспоминал один из них, – почему я тогда не переметнулся к союзникам». Муссолини был смущен и молчал. Грациани сделал попытку утихомирить Гитлера, начав обсуждать с Кейтелем какие-то технические проблемы. Все это время одетые в белые смокинги официанты разносили чай онемевшим гостям.
Разнос был прерван звонком из Берлина, где до сих пор не был восстановлен порядок. Гитлер схватил трубку и принялся выкрикивать приказы расстреливать всех и каждого. Почему до сих пор не прибыл Гиммлер? Затем Гитлер дал волю своей мании величия: «Я начинаю сомневаться в том, что немецкий народ достоин моих высоких идеалов!»
Эти слова положили конец всеобщему молчанию. Все присутствовавшие принялись наперебой уверять Гитлера в своей преданности. В самых раболепных выражениях Дёниц пел хвалу немецкому военному флоту. Геринг затеял свару с Риббентропом и даже замахнулся на него своим маршальским жезлом. На фоне общего шума послышался голос Риббентропа: «Я пока еще министр иностранных дел, и мое имя фон Риббентроп». Теперь молчал Гитлер. Исполнители комической оперы поменялись ролями. Примадонна умолкла, вступил нестройный хор. Гитлер неподвижно сидел за столом и сосал таблетки[81], время от времени отпуская злобные реплики о крови, провидении и концлагерях, но это был лишь слабый отзвук отгремевшего взрыва эмоций.
Описанная в назидание потомкам сцена[82], вероятно, утрирована, но весьма правдоподобна. Абсолютная власть развращает абсолютно, и мы располагаем сведениями о жизни этого экзотического двора, которые позволяют не сомневаться в правдивости даже этого рассказа. Когда один солидный генерал сравнил Геринга с Гелиогабалом, в этом сравнении не было ни малейшего преувеличения. Вероятно, в абсолютизме, роскошестве и вырождении Римской империи мы можем найти самую близкую параллель тому, что творилось в период расцвета нацистского рейха. На ужасающих страницах Гиббона мы читаем о персонажах, завладевших абсолютной властью, персонажах, которые при ближайшем рассмотрении оказываются послушными креатурами любовниц и катамитов, евнухов и вольноотпущенников. Здесь мы тоже видим элиту Третьего рейха – шайку напыщенных клоунов, поддающихся самым случайным влияниям. Даже Муссолини испытал неловкость, став свидетелем этой сцены, но у Муссолини, как и у Геббельса, был латинский ум, и он не мог уютно чувствовать себя среди резвящихся нибелунгов. Кстати, самого Геббельса не было в Растенбурге – он находился в Берлине и отдавал приказы, занимаясь подавлением мятежа.
Заговор генералов оказал решающее влияние и на карь еру Гиммлера – как на личную, так и на политическую. В личностном плане заговор произвел на Гиммлера прямо-таки чудодейственный эффект: рейхсфюрер обратился к Богу. В апреле 1945 года он говорил одному своему другу о своем знаковом обращении: «Я знаю, что меня считают закоренелым язычником, но в глубине души я верующий; я верую в Бога и провидение. За последний год я снова научился верить в чудеса. Спасение фюрера 20 июля 1944 года было чудом; свидетелем второго чуда я стал этой весной…» Этим вторым чудом стало таяние льда на Одере, где Гиммлер командовал группой армий, когда русские были уже готовы форсировать реку по льду, и от разгрома Гиммлера спас ледоход[83].
Ознакомительная версия.
