– Вот первые представители лесов, которые простираются за Урал.
– Очень поэтически сказано, – возразил с гневом государь, – но совершенно неуместно: изволь-ка сейчас выйти вон из коляски.
Объясняется это тем, что было сказано во время французской революции, а слово представитель, как и круглые шляпы, было в загоне у императора.
В эту же поездку лекарь Вилие, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкою завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилие и видит пред собою государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилием. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилие сказал про себя, что он анператор.
– Врешь, дурак, – смеясь, сказал ему Павел Петрович, – император я, а он оператор.
– Извините, батюшка, – сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, – я не знал, что вас двое» (Вяземский. С. 389).
Маневры«Государь прибыл в Казань с великими князьями Александром и Константином Павловичами 3-го июня <…>.
6-го числа было ученье <…>. Когда стали стрелять батальонами <…>, то мне должно было, изготовясь, не прежде выстрелить, как когда 2-й батальон Рыльского полка, выстрелив, возьмет ружье на плечо, а как сей батальон очень мешкал, то великий князь Александр Павлович, подъехав ко мне, сказал: – «Стреляй!» Но я доложил ему, что батальон, после которого мне должно стрелять, еще не зарядил ружья; хотя он мне повторил сие приказание раза четыре, но я не спешил, выждал и выстрелил в свое время, когда было должно; залп был удачный. Государь заметил, что я не торопился исполнить приказание его высочества наследника <…> и остался доволен моею исправностью. – По окончании ученья в комнате государя и при нем военный губернатор Лассий отдавал пароль и приказ; я тот день был дежурным и был в кругу с прочими, принимавшими приказание. Го – сударь подошел ко мне сзади, положил руку на мое плечо и, пожимая, спросил: – «Скажи, где ты выпекся? Только ты мастер своего дела». Я руку его, лежавшую у меня на плече, целовал, как у любовницы, ибо в первые два дня я потерял бодрость и ожидал уже не того, чтоб обратить на себя его внимание, а быть исключенным из службы. – Тот день приказано было мне быть к столу. Как скоро государь вышел из внутренних комнат, то прямо подошел ко мне и спросил: – «Из каких ты Энгельгардтов, лифляндских или смоленских?» – «Смоленских, ваше величество». <…> – «Ты где начал служить?» – «В гвардии». – «То есть по обыкновению всех вас тунеядцев дворян; а там как?» Я, было, хотел пропустить, что был адъютантом у светлейшего князя, и сказал: – «А потом в армии». – «Да как?» – «Взят был в адъютанты к князю Потемкину». – «Тьфу, в какие ты попал знатные люди; да как ты не сделался негодяем, как все при нем бывшие? Видно, много в тебе доброго, что ты уцелел и сделался мне хорошим слугой» <…>.
7-е. Были маневры; государь разгневался на Рыльский полк за худую стрельбу, а Уфимским был доволен, особливо моим батальоном. <…>
8-е. Тоже был маневр, по окончании которого и после отдания приказа государь пожаловал орден Св. Анны 2-й степени гр. Ланжерону <…>. После того, подозвав меня к себе, приказал стать на колено, вынул из ножен шпагу, дал мне три удара по плечам и пожаловал шпагу с аннинским крестом. <…> После обеда, перед выходом государя в сад, перед спальней был военный губернатор Лассий, генерал-адъютант Нелидов и граф Ланжерон. Государь, вышед из спальни, подошел к графу Ланжерону и сказал: – «Ланжерон, ты должен принять инспекцию от сумасбродного старика Игельстрома». – «Государь, – сказал граф, – я не могу». – «Как! Ты отказываешься от моей милости?» – «Тысяча резонов заставляют меня отказаться от оной; первое, я еще не силен в русском языке». Государь с большим гневом отошел от него на другой конец комнаты и, подозвав Нелидова, сказал ему: – «Поди спроси Ланжерона, какие остальные резоны заставляют его отказаться от инспекции?» Граф Ланжерон отвечал: – «Первый и последний: Игельстром мне благодетельствовал, и я не хочу, чтобы моим лицом человеку, состарившемуся на службе его императорскому величеству, было сделано такое чувствительное огорчение». Не успел он вымолвить, как государь подбежал к нему с фурией, топнул ногой, пыхнул и скорыми большими шагами ушел в спальню.
Бывшие тут не смели тронуться с места; Лассий сказал: – «Ланжерон, что ты сделал? Ты пропал». – «Что делать! Слова воротить не можно; ожидаю всякого несчастия, но не раскаиваюсь: я Игельстрома чрезвычайно почитаю, он не раз мне делал добро». – Через полчаса времени государь, вышед из спальни, подошел к графу и, ударя его по плечу, сказал: – «Ты, Ланжерон, молодец и твой благородный поступок я запомню навсегда». Я всегда за удовольствие поставлял себе это рассказывать. Сколько приносит сие чести графу Ланжерону, столько, и еще более, императору Павлу I; оно показывает, что он умел иногда себя переработать и чувствовать благородство души. Если б он окружен был лучше, говорили бы ему правду и не льстили бы ему из подлой корысти, приводя его на гнев, он был бы добрый государь. Но когда истина была, есть и будет при дворе?» (Энгельгардт. С. 304–307)
Интриги«Хитрый Безбородко <…> снизошел с своей высоты и присоединился к Кутайсову, чтобы с его помощью подняться еще выше <…>. Безбородко руководил Кутайсовым, а Кутайсов направлял императора по воле своего друга. Девицу Нелидову необходимо было удалить <…>. В императорской семье не было согласия, чего они и желали, так как оно могло быть опасно их влиянию» (Из воспоминаний сенатора Гельбига // РС. 1887. № 4. С. 443).
После казанских парадов и учений государь вернулся в Петербург. «Государыня и Нелидова выехали навстречу ему в Тихвин. Оне были крайне поражены переменою его отношения к ним» (Головина. С. 205).
«По возвращении его я решалась четыре раза говорить с ним о том, что мое здоровье восстановлено, что Рожерсон, Бек и Блок <медики> уверили меня: новая беременность не подвергнет меня никакой опасности <…>. Император возразил мне, что он не хочет быть причиною моей смерти и что вследствие последних тяжелых моих родов это лежало бы на его совести, что il Øtait tout a fait mal au physique qu’il ne connaissait plus de besoin, qu’il est tout a fait nul et que ce n’Øtait plus une idØe qui lui passait par la tе^te, qu’enfin il Øtait paralysØ de ce c tØ» (Из письма Марии Федоровны – С. И. Плещееву // Шумигорский 1907. С. 156–157).[19] «Велико было удивление императрицы» (Муханова. С. 308).
