Оноприенко до войны работал ветеринаром в крупном совхозе, знал цену каждой дойной корове и не одну поднял на ноги. Он нащупал пульс у Мессинга и с досадой покачал головой:
– Бьется. Значит, живой. А может, прикидывается умершим.
Ага! – сообразил Леденцов. – Мы его в реку бросим, а он поплывет к своим.
– Вряд ли, – возразил Оноприенко. – Он крепко спит. Как после внеочередного дежурства.
– А когда проснется? – спросил Леденцов.
– Черт его знает, – ругнулся Оноприенко, – разнеженный капиталист. Нашей корове, даже роженице, вполне хватает ночи. А этот… Может сутки продрыхнуть! Может больше…
– День разрешаю, – твердо вымолвил Леденцов. – А завтра всех троих отправить в Брест. И спящего отвезти. Продрать глаза и отвезти.
– Я его разбужу, – обещал Оноприенко. – У меня есть шприц. Вколю ему дистиллированную воду. Раз-два – очнется!
Придя в себя, Мессинг ощутил боль в сердце. Он понял, что эти пограничники станут едва ли не первыми военными жертвами Гитлера в СССР.
В Бресте тщательно изучили немецкий плакат с фотографией Мессинга и решили, что это вряд ли подделка, поскольку на плакате был указан тираж – 3000 экземпляров. Немцы люди аккуратные, экономные. Зря тратить бумагу не станут. Значит, столько требовалось. Как честный служака, Леденцов рассказал о внушениях, о внезапном сне, обо всех трюках, которые с ним проделал беглец из Польши.
– Сколько он заплатил лодочнику? – с нажимом в голосе спросил местный особист.
Начальник заставы смутился, так как на следующий день после доставки беглецов лодочник лично ему передал пару золотых червонцев.
– Заплатил в польской валюте, – уклончиво ответил он, – наверное, действительно артист. Из шарлатанов. Предсказал смерть самому Адольфу Гитлеру. Судя по длинным волосам, отсутствию мозолей на руках, холеному лицу на фотокарточке и актерскому крему в чемоданчике, видимо на сцену выходил. Что еврей – видно: Может действительно бежал от Гитлера? Ляпнул что-нибудь невпопад, да так, что розыск объявили.
– Похоже, – согласился особист и распорядился, не собирая даже судебной тройки, отправить седого старика по статье 58 пп. 10, 11 за буржуазно-религиозную пропаганду и контрреволюцию на 15 лет в лагерь для доходяг, иронически именуемый коллегами «минеральным»; беглеца из гетто, как сдавшегося в плен врагу, на десяток лет в Коми, в шахты Инты, а Вольфа Мессинга, в наручниках, под усиленной охраной, – в центр, в Москву, и приказал тщательно следить по дороге, чтобы он не сбежал при помощи своих штучек.
В Москве на Лубянке прочитали путаное письмо особиста из Бреста и на всякий случай до разбора дела посадили Мессинга в Бутырку, в отдельную камеру, где еле умещалась прикрепленная к стене откидная кровать. В отличие от других заключенных, которым представили обвинение и днем не разрешалось спать, для Мессинга сделали исключение – его кровать постоянно находилась в горизонтальном положении. Он двое суток проспал и не ел, о чем раздатчик из пищеблока доложил дежурному надзирателю. Тот пожал плечами и изрек:
– Даже если ненормальный, то, жрать захочется, выхлебает и нашу бурду.
Мессинг приходил в себя и постепенно разминал тело, не подозревая, что позже литзаписчик изобразит в его мемуарах переход границы как легкий и беспрепятственный, опишет, как, не найдя свободного номера в гостинице, он будет ночевать на полу в синагоге… «Я вступил на советскую землю с тысячами (!) других беженцев, ищущих спасения от фашистского нашествия». Вот тебе и граница на замке. Впрочем, если и был замок, то очень непрочный. 20 июня 1941 года, за два дня до войны, в брестском парке, где играла музыка, одетые в штатское немецкие офицеры приглашали танцевать местных девушек. А после начала войны выяснилось, что диверсантами были вырезаны километры кабеля, что немцы по фамилиям, именам и отчествам через мегафоны обращались к начальникам застав, предлагая им сдаваться без боя…
Но Мессинга, лежавшего на жесткой кровати в Бутырке, волновало другое – как примут его в новой стране?
Он предполагал, что у Сталина, как и у Гитлера, мог быть свой ясновидящий, свой гипнотизер высшего класса. Иначе обвиняемые на процессах 1937–1938 годов, возможно, так не бичевали бы себя. Мессинг, обладая отличной памятью, дословно запомнил их допросы на суде, печатавшиеся в польских газетах.
«Прокурор Вышинский в открытом суде в присутствии иностранцев обращается к Каменеву:
Вышинский. Как оценить ваши статьи и заявления, в которых вы выражали преданность партии? Обман?
Каменев. Хуже обмана.
Вышинский. Вероломство?
Каменев. Хуже.
Вышинский. Хуже обмана, хуже вероломства – найдите это слово. Измена?
Каменев. Вы его нашли!
Вышинский. Подсудимый Зиновьев, вы подтверждаете это?
Зиновьев. Да.
Вышинский. Измена? Вероломство? Двурушничество?
Зиновьев. Да».
Мессинг чувствует явную режиссуру на процессах, проводимых Сталиным. На лицах подсудимых не видно следов пыток, к тому же они слишком упорствуют в доказательстве своей вины. Мессинг не исключает воздействия на подсудимых сильного гипнотизера.
Через полвека, когда заурядному парапсихологу по фамилии Зухарь предложили своеобразное участие в мировом матче шахматистов Анатолия Карпова и Виктора Корчного в Багио (следовало сбивать Корчного с мысли, выводить его из равновесия), то он не отказался. Серость готова пойти на любую подлость, чтобы ее заметили, отличили. Не таков был Вольф Григорьевич Мессинг.
Находясь в камере, он специально впал в каталептический транс, и перед ним начали возникать сцены из жизни Сталина. Ведь теперь они с ним в одной стране и рано или поздно должны увидеться, непременно.
…Сталин не боялся Ленина. Тот был многословен, немало писал спорного и непонятного народу и довольно слабо разбирался в людях своего окружения. Троцкий же, напротив, знал цену каждому революционеру и каждому мог дать меткую характеристику. Сталин долго думал о том, как отличаться от Троцкого – военного главковерха и блестящего оратора. И решил до поры до времени отмалчиваться, а если придется говорить, то резко и требовательно, приводя в пример бога революции Ленина, у которого, кстати, было чему поучиться – высылке за границу умных и здравомыслящих людей, объявлению остальных контрреволюционерами, их арестам и собиранию в специально отведенных местах – лагерях, окруженных колючей проволокой и охраняющихся военными.
Кто осмелится спорить с Лениным – Сталиным, чьи портреты вскоре начнут колыхаться на знаменах во время праздников? Ленина тогда уже не будет. Он слабоват здоровьем, многие недуги его не замечены и развиваются. Зато после смерти Ленина Сталин поклянется на его могиле продолжить дело предшественника и построит ему сотни памятников. Почему сотни? Тысячи! Русские привыкли к символам, Богу, и он, Сталин, даст его народу. В памятниках – Ленина, в реальности – себя.
