— Твой тезка, что ли? — с трудом разбирая латинские буквы на табличке под портретом, усмехнулся Иван, вновь просыпаясь от равнодушия ума.
— К сожалению. И надо же так ухватить дьявольскую сущность этого трубадура мировой революции?! Ленин был здравомыслящим фанатиком, а этот — сумасшедшим. Вы посмотрите, когда написан портрет! Еще при жизни Ленина! Вот это да! Ведь мы только сейчас постигаем нутро этого домогателя высшей власти. После разоблачения его как врага народа. А Сальвадор уже тогда, пятнадцать лет назад, обнажил истинную душу этого черта! Вот это сила! Раскройте пошире глаза вот на это гениальное творение Дали! А теперь взгляните на рядом «Пылающего жирафа» сквозь призму сегодняшнего дня! — не переставая восхищаться, балабонил летчик с замашками раскрепощенного экскурсовода добровольно закрепостившихся вояк.
— А что тут гениального в этом… огненном жирафе? Детский рисунок! Больное воображение, — в свою очередь уставился раззадоренный Иван на мирное животное, охваченное пламенем то ли солнца, то ли космической радиации.
— Понимаешь, Ваня, — раздумчиво начал объяснять самодеятельный гид новейшего искусства. — Вот перед тобой полотно — «Восстание 2 мая в Мадриде». Рядом — «Расстрел повстанцев». И везде — пламя, пламя, пламя. Красное пламя. Земля горит. Небо горит. Это Гойя. Как будто все понятно.
Но может быть, это горит уже весь земной шар? Сальвадор Дали пошел дальше. У него горит… жираф. До него же долго доходит истина, у него же длинная шея. Это мещанин, обыватель, который живет сегодняшним днем. Живет поеданием листьев с дерева, которое завтра может засохнуть от этого, сгореть. Понятно?
— Да уж куда понятнее! На фоне вашего мудрого пояснения, учитель ночных сражений в небе, бред сумасшедшего художника смотрится гениальным предупреждением человечеству. Но, может быть, этот жираф-мещанин горит мыслями пробуждения перед лицом наглеющего фашизма? — не без иронии вопросил непонятливый ценитель абстрактного искусства под высокими сводами Прадо.
— Ого! Ты уже превзошел своего учителя! Куда нам, львам, до Красного дьявола?! — картинно повернулся Лев к умолкшему Серову. — Слыхал? Радио под гитару Хосе Петера и слова «Раздавайтесь в поднебесье голоса друзей крылатых! Смело встаньте на защиту городов, огнем объятых!» нашего Хуана Федрикоса окрестили «Красным Дьяволом»?
— Не слыхал, — проронил смутившийся комэск, пальцами приглаживая шевелюру на голове. — Он совсем не похож на черта!
— Не беда. Черти разные бывают. Дьявол — значит благородный черт. У Лермонтова Демон даже гениален, — на менторской ноте подытожил беглый обзор бредовой живописи «лев мадридского неба», похлопывая по плечу летчика, окончательно очухавшегося от мистики тарана.
Картинная галерея, особенно портреты Сальвадора Дали возбудили уснувшие чувства души, зацикленной на победе коммунистических идеалов в Испании. По рассуждениям Льва Шестакова, он, капитан Федоров, нацеленный на престижную работу летчика-испытателя у себя на родине и звание аса воздушного боя в Испании — ничто, песчинка в мире глобальных катастроф, нравственных ценностей и сиюминутных побед. Эти победы ему не даны свыше. Это его страсть, риск, сомнения, бред зарвавшегося плебея обстоятельств. Может, и впрямь, он всего лишь дрова, уголь, подбрасываемый в топку паровоза кочегарами, вроде Франко, Ворошилова, или их помощника — генерала Дугласа. А машинистов, орудующих паром, энергией сгоревших самолетов, танков, селений, столько, что совершенно невозможно за общим фасадом революции рассмотреть их профессиональную пригодность к управлению локомотивом. Значит, к черту всю философию филистера! Долой революционные призраки Сальвадора Дали! Да здравствует небо и дружба пилота с мотором! Главное — не сгореть в топке и вернуться к родным берегам на крыльях капризной, но все же любимой фортуны.
Так, или примерно в таком русле, протекали мысли «благородного» дьявола по выходе из музея Прадо.
Таран над Гвадалахарой вкупе с химерами Дали, в отличие от Алькалы, укротил пыл в общем-то уравновешенного летчика, заставил пересмотреть тактику боя «на авось», побудил отказаться от принципа дуроломства, въевшегося с лихих времен голодного детства, с юношеского увлечения добиться превосходства над соперником грубой силой. Конечно, во всем нужна сноровка, закалка, тренировка. А в летном деле еще и хитрость, импровизация. «Авось» да «как-нибудь» до добра не доведут. Необходимо до конца, до полной ясности просчитывать тактические слабости противника. Таран — тупик. Если уж безвыходная положение, гибель при любом раскладе, тогда уж куда ни шло. Тогда — да! Помирать — так с музыкой.
Многое передумал Иван Евграфович, набираясь сил, энергии и впечатлений за время отдыха, и вернулся в свою эскадрилью немножко другим, просветлевшим, протрезвевшим, что ли, но все таким же веселым, уверенным в себе, в своем праве жить и бороться за жизнь по своим нравственным канонам, заложенным с рождения и спрессованным временем от уличных драк до испанской корриды.
Многое вспомнил он из своей немножко колготной подвижнической жизни. Отца, настоявшего учиться; Аню, всецело отдавшую себя на услужение мужу; Громова с его неторопливыми вельможными манерами графа, мечтающего «обогнуть шарик». И впервые за время пребывания на чужбине, в прекрасной, несмотря на палящее солнце и братоубийственную бойню, Испании его потянуло на родину. В Луганск, в Житомир, в Москву.
Ночью, перед сном, любуясь ярким осенним холодным блеском звезд на черном южном небосводе, в первый раз строки ненаписанных писем сложились в рифму:
Дрожит уставшая рука,
Письмо на родину рождая,
И льется времени река,
В горах Испании блуждая.
Да. Главное — не заблудиться в дебрях собственных чувств.
Проверяя свои подопечные эскадрильяс, генерал Дуглас сообщил, что представил капитана Хуана и полковника Хулио к наградам. Летчиков-истребителей он по-прежнему называл соколами, но не «сталинскими», как прежде, а «красными». Федоров постеснялся спросить, какую именно награду прочит для него командир. К чему ему сегодня знать о какой-то плате за ежедневный риск? Все равно гордиться ею в полевых условиях, по меньшей мере, нескромно. Да и не привезут ее за тысячи верст в Испанию на потеху профашистской прессе. В конце концов, он сюда напросился не ради наград и воинских отличий, о чем сразу заявил при встрече с представителями Народного фронта. А все же приятно думать, что где-то за тридевять земель о тебе вспомнят, позаботятся и по-своему оценят бескорыстный труд на благо мировой революции.
