Рафаэлю пришлось оставить все дела и 19 декабря 1497 года вновь предстать перед судом. Его угнетала эта тяжба, и в душе он корил дядю за неоправданное упрямство и скаредность. Споры из-за наследства между сторонами продолжались несмотря на призывы судьи прийти к полюбовному согласию. 3 июня 1499 года неуступчивый дядя с племянником опять были вызваны в суд, который потребовал от ответчика неукоснительного соблюдения всех условий завещания во избежание применения строгих санкций. Несмотря даже на вмешательство викария, дон Бартоломео никак не хотел допустить, чтобы родительское гнездо было разорено. Кроме всего прочего, он медлил с выплатой вдове брата денежной компенсации, соответствовавшей её приданому, хотя это было чётко оговорено в завещании, равно как и с выделением суммы, причитавшейся её дочери. Взамен он потребовал, чтобы сторона истца в лице Пьетро ди Парте и его дочери Бернардины Санти отказалась от всяких притязаний на часть дома по улице Контрада дель Монте и на загородные земельные угодья. Не помогло закрыть дело в пользу ответчика даже вмешательство друга дома гонфалоньера Пьерантонио Вити. Судебная инстанция согласно римскому праву не подчинялась исполнительной власти и строго блюла свою независимость, ставя превыше всего закон, перед которым все равны.
Последнее заседание суда привело к тому, что ответчик и истец окончательно перессорились, и о каком-либо согласии сторон не могло быть и речи, хотя, кроме викария, призывы к примирению исходили и из дворца. Однажды Бернардина повстречала на улице шедшего по своим делам повзрослевшего красавца пасынка.
— Ты возмужал, Рафаэль. Небось девушки глаз с тебя не сводят, — затеяла она игривый разговор. — Прошу тебя, подумай о своей сестричке Елизавете. Ведь она, как и ты, сирота.
— А сколько ей лет? — поинтересовался он.
— Да почти пять. Зашёл бы хоть разок взглянуть на неё. Как-никак, а родная кровинушка. Не забывай, она дочь твоего покойного отца.
Прощаясь, она задержала на миг его руку в своей, заглянув ему в глаза.
— Не будь жестокосердным, как твой упрямый дядя, он поступает не по-христиански.
От неё сильно пахло модными тогда духами «Пармская фиалка», и она никак не походила на «безутешную вдову», какой на суде старался её представить адвокат Пильяпоко. Да и одета она была явно не по-вдовьи — в цветастое платье с широким декольте и без рукавов. Во всём её облике было что-то кричащее, вызывающее и вульгарное. «Не понимаю, — недоумевал Рафаэль, — чем же она могла прельстить бедного отца?» Но её слова подействовали на него, и ему захотелось повидать сестричку.
О случайной встрече с мачехой он рассказал дяде и сразу же пожалел об этом. Услышав имя Бернардины, дон Бартоломео разволновался и чуть не перешёл на крик, доказывая, что ни о каком разделе имущества или уступках не может быть и речи. Он считал, что из-за ошибки, допущенной покойным братом, этот дом, стены которого хранят память рода Санти, не должен доставаться каким-то выскочкам Ди Парте, людям без роду без племени, привыкшим зариться на чужое.
— Пойми, Рафаэль, — горячился дядя, — этим людям протяни только палец, и они отхватят всю руку! Умирая, твой отец допустил непростительную оплошность. Даже не посоветовавшись со мной, он доверился кляузным людям, из чего и разгорелся весь этот сыр-бор. Разве я не прав?
Племянник потупился, храня молчание.
— Что же ты молчишь? Неужели ты оправдываешь глупость своего отца?
— Дядя, — не сдержался Рафаэль, — прошу вас впредь не отзываться дурно о моём отце!
Больше к этой теме Рафаэль не возвращался, стараясь обходить острые углы. Ему претили любые ссоры, которых в детстве он повидал немало. Все его помыслы были связаны только с живописью. В душе он лелеял мечту стать одним из первых художников Италии. Но, как справедливо заметила Бернардина, на красивого стройного юношу давно заглядывались на улице девицы, чего он не мог не замечать.
Всевидящая Перпетуа доложила дону Бартоломео, что его юный племянник в последнее время зачастил по вечерам в один дом на окраине, где его, видать, ласково привечали, и возвращается он оттуда только на рассвете. Кроме Перпетуи о вечерних прогулках Рафаэля разузнала и Бенедетта, которая стала избегать с ним встреч. Добрая старуха Санта как-то сказала племяннику, что часто застаёт соседскую девчушку в слезах, на что Рафаэль только пожал плечами.
Весть обеспокоила дядю, считавшегося опекуном юноши и несущего за него ответственность. Как бы чего не вышло! В тот же день за ужином, когда служанка ушла на кухню за очередным блюдом, он осторожно завёл разговор издалека.
— В нашем городе, дорогой племянник, пока, слава богу, даже ночью можно безбоязненно разгуливать. Но ночной дозор может узнать тебя, о чём станет известно и во дворце. А к чему тебе репутация ночного гуляки?
Неизвестно, насколько подействовало дядино предупреждение, но вскоре в рабочей тетради, которую юный Рафаэль постоянно держал при себе, появились рисунки с обнажённой натуры. Однажды их увидел в мастерской Пьяндимелето. Взяв один, стал разглядывать.
— Контуры должны быть мягче, — сказал он Рафаэлю. — Ты сам взгляни. Видишь, бедро здесь несколько скошено. Надо поправить. Никак не разберу, кто это?
— Да это Марция, дочь цирюльника с площади, — узнал натурщицу подошедший Дженга.
Рафаэль смутился и перевёл разговор на другую тему, а рисунки поспешно убрал в ящик стола.
Ему не удалось повидать сводную сестру Елизавету — девочка умерла от заражения крови. Таким образом, он стал по материнской и отцовской линиям единственным продолжателем рода Санти, хотя это обстоятельство меньше всего его интересовало. Кончилось сиротское отрочество, и он вступил в пору юности, сознавая, что предстоит проделать нелёгкий путь во имя достижения заветных целей. Поэтому бо́льшую часть времени он проводил в мастерской, где под присмотром более опытных старших товарищей Пьяндимелето, Дженги и Вити упорно оттачивал мастерство, уделяя особое внимание рисунку. Работе отдавалось столько сил, что с наступлением темноты пропадало всякое желание наведаться в домик на окраине, где его ждали, и хотелось лишь одного — хорошенько выспаться. Его не прельщало стать предметом сплетен. В маленьком городе всё тайное быстро становилось явным. Но природа брала своё. Вдоволь выспавшись, уже на следующий день, когда стемнеет, он отправлялся туда, где ему была уготована радостная встреча. А вот Бенедетта замкнулась и ушла в себя, давно не было слышно её звонкого голосочка из-за стены дворика. Она больше не заходила к Санте. Рафаэль чувствовал себя виноватым перед ней и не раз порывался объясниться. Но его всецело занимала обнажённая натура, и одна лишь мысль представить Бенедетту обнажённой казалась ему кощунственной. Он рано познал пропасть, разделяющую небесное от земного.
