почти радостными слезами.
Князь Андрей и Анатоль Курагин на операционных столах. Рис. Александра Апсита. 1912
Раненому показали в сапоге с запекшеюся кровью отрезанную ногу.
— О! Ооооо! — зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
— Боже мой! Что́ это? Зачем он здесь? — сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем-то близко и тяжело связан со мною», — думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что́ было перед ним. — В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью?» — спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкою шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее чем когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что́ еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!» (11, 257–258).
Глава тринадцатая. КТО ОН, РУССКИЙ МУЖИК? ЧЕМ ЖИВЕТ? ВО ЧТО ВЕРИТ? И ПОЧЕМУ РЕНАН СЛАВЯНОФИЛ?
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
Заметки, планы, наброски.
8 сентября — декабрь 1874
Фрагмент
Эрнест Ренан
«Ренан [36] славянофил. Крестьяне смотрят на пышную свадьбу своего господина и радуются, Михайловский [37] и Толстой негодуют на мужиков на том основании, что пышность свадьбы их господина нисколько не увеличивает их благосостояния. И Толстой и Михайловский даже считают священным долгом своим образумить скорее мужика и разъяснить ему, что он глуп, если счастлив счастьем своего господина, что счастье господина не увеличивает его благосостояния. Таким образом, и Толстой и Михайловский забывают, что крестьянин этот ведь все-таки счастлив же. И вразумляя его, отнимают у него счастье. Почему? Враги они, что ли, его? Нет, а потому, что задались ложною мыслию, что счастье заключается в материальном благосостоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих человеку» (XVI, 169).
Н. Н. Страхов в рецензии на книгу Ренана «La r’eforme intellectuelle et morale» (Paris, 1872; «Интеллектуальная и моральная реформы» — с франц.) назвал ее автора «французским славянофилом». Почему?
Ренану, как и русским славянофилам, «старая форма жизни» представлялась «единственно возможною, единственно понятною». В таком положении, считал он, находилась «вся Европа, вся ее разумная часть; она сознает свою безжизненность; она способна только ценить и высоко ставить живые идеалы, действовавшие в прошлом, но сама их не имеет».
«Ренан есть нечто вроде французского славянофила, с тою разницею, что начала, признаваемые нашими славянофилами, еще сохранились в народе, еще крепко живут в нем, и что наши славянофилы сами искренно верят в эти начала. Ренан же мечтает о восстановлении такой жизни, которая исчезла почти без следа, разрушена в самом корне [38].
Рецензия Н. Н. Страхова была опубликована в журнале «Гражданин», ответственным редактором которого был Ф. М. Достоевский, и он, безусловно, читал ее.
Итогом аналитических рассуждений критика стал вывод о том, что политическая картина Европы после франко-прусской войны заметно изменилась, произошел слом в сознании европейской элиты. Еще недавно славяне не имели в глазах европейцев никакого облика, но всегда представляли собой «огромное племя», физически сильное, но «глухое» к нравственным вопросам, варварское по сути, враждебное по отношению к европейской цивилизации. Ренану грезилось единство трех великих стран — Англии, Франции и современной Германии. Именно с этим единством он связывал будущее всего человечества и цивилизационное развитие. Но франко-прусская война, в которой победу одержала Германия, развеяла иллюзию Ренана, которому казалось, что именно Франция должна стать ядром всемирной цивилизации. Ренан с горечью писал о «зологической борьбе» между «германским племенем» и «латинской Европой». Первое одержало верх над второй. Философ видел тенденции к становлению славянского этноса, и это повергало его в состояние еще большего отчаяния. Передавая логику раздумий Ренана, Н. Н. Страхов писал: «Точно также, если славянам суждено занять в будущем первое место в мире, то это будет признаком, что их духовная жизнь превосходит своею высотою и силою жизнь одряхлевшей Европы».
В работе русского критика была четко обозначена граница между Европой и Россией: «Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий, как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению. Есть некоторая высшая область, в которой русские люди ищут и требуют равенства, свободы и братства; но это не область вещественных интересов и политических прав. Отсюда же происходит особенный характер того, что можно назвать «воинственным духом русских». Этот дух, главным образом, состоит в стойкости и самоотвержении» [39].
Рецензия Н. Страхова на книгу была напечатана в 1872 г. В этом же году в девятом номере журнала «Отечественные записки» вышла статья Н. К. Михайловского, полемически заостренная против Страхова и Ренана. Михайловский останавливает внимание читателя на том эпизоде из рецензии Страхова и книги Ренана, который довольно жестко прокомментировал Достоевский.
Михайловский, цитируя текст Ренана, обратил внимание читателей на то, как крестьяне и их окружение воспринимали «свадебную кавалькаду своего молодого господина». В старинные времена — всеобщая радость, поэзия, религия. В середине XIX века — социальный разлом: «глупый крестьянин», с умилением глядящий на свадьбу того, кто обирает его и живет его трудами, и высокомерный демократ, сочувствующий народу и в то же время надменно поучающий его.
«…Мы уничтожили бы человечество, если бы не допустили, что целые массы должны жить славою и наслаждением других. Демократ называет глупцом крестьянина старого порядка, работавшего на своих господ, любившего их и наслаждавшегося высоким существованием, которое другие ведут
