Рядом с этим Чернышевский отмечает стремление дворянской школы подвести крестьянство под один тип. Это особенно возмущает Чернышевского, ибо крестьянское общество, как и всякое другое, крайне противоречиво и многообразно. Вот почему он приветствует Успенского. Ибо, по мнению Чернышевского, Успенский со всеми этими традициями порвал. Если бы, полагает Чернышевский, эти рассказы Успенского были прослушаны его «сиволапыми» героями, то отзыв их был бы об авторе не как о каком-то добром и ласковом барине, а как о своем брате. Все эти наблюдения подсказывают Чернышевскому заключительные слова его статьи об Успенском, явившейся своего рода манифестом новой демократической литературы: «Говорите с мужиком просто и непринужденно, и он поймет вас; входите в его интересы, и вы приобретете его сочувствие. Это дело совершенно легкое для того, кто в самом деле любит народ, — любит не на словах, а в душе».
Таким образом, девизом новой литературной эпохи был объявлен строгий и правдивый реализм, свободный от всякой идеализации, и основной целью ее стало — познание подлинной действительности.
Такое понимание реализма было особенно близко Помяловскому. Недаром он говорил: «Надоело мне подчищенное человечество. Я хочу узнать жизнь во всех ее видах, хочу видеть наши общественные язвы, наш забытый, изможденный нуждою люд, на который никто и смотреть не хочет. У меня хватит присутствия духа, чтобы разглядеть без отвращения эти подонки человечества, нашего брата такими вещами не удивишь». На этом пути познания неприкрашенной действительности Помяловский ставил перед реалистической литературой революционной демократии широчайшие задачи.
Помяловскому принадлежит мысль о коллективной писательской работе по изучению народного быта. Скоро после того, как он стал печататься в «Современнике», он выдвигал такие планы. «Я, — говорил он, например, — возьму на свою долю петербургских нищих, буду изучать их быт, привычки, язык, побуждение к ремеслу и все это описывать в точных картинах; другой возьмет мелочные лавочки для таких изучений; третий — пожарную команду и т. д. Все добытые сведения будем помещать в особом, реальном журнале, устроенном на общих началах, и из этих сведений, — взятых целиком из жизни, впоследствии явится картина нашего петербургского быта».
В первом романе Помяловского, в «Мещанском счастье», картины петербургского быта лишь мимоходом намечены. Эти картины нашли свое воплощение лишь в «Молотове», «Брате и сестре», «Очерках бурсы».
В «Мещанском счастье» пред нами еще обычный усадебный фон дворянской литературы тургеневской школы. Но подход Помяловского к этому традиционному фону и действующим здесь основным героям был отмечен всеми тенденциями революционно-демократического реализма в его борьбе против дворянской литературной гегемонии, против ведущих героев тургеневской школы, в частности против Рудина. Основные моменты этой борьбы в значительной мере определяют характер творчества Помяловского.
2
В 1860 году Помяловский сообщает своим близким и друзьям, что заканчивает большую повесть, в которой хочет изобразить отношения плебея к барству. На самом деле замысел Помяловского был более обширным. Уже здесь он пытается решить ряд эстетических задач, которыми он заинтересовался в статьях Добролюбова и Чернышевского. Над первым своим произведением Помяловский работал сравнительно долго и усердно, особенно стараясь исправить свой язык:
«Язык только у меня больно тяжелый — пишу точно бревнами ворочаю», — жаловался он.
Свое произведение он твердо решил предложить «Современнику»: «Мне «Современник» больше нравится, чем другие журналы, — объяснял свой выбор Помяловский, — в нем воду толкут мало, видно дело… Да и притом, говорят, там семинаристы пишут…»
Рукопись он отнес Панаеву, тогдашнему секретарю. Последний, однако, вместо обещанных двух недель долго тянул с ответом, что в конце концов рассердило Помяловского, и он потребовал возвращения рукописи. После долгих поисков оказалось, что рукопись находится у Некрасова. Первой встречей с Некрасовым Помяловский остался очень доволен. Повесть была принята, и автор получил приглашение постоянно сотрудничать в журнале.
А. М. Горький справедливо говорил о «Мещанском счастье» как о крупном художественной произведении, до сих пор имеющем важное значение в деле воспитания советского читателя.
Объяснить значение «Мещанского счастья» можно, только изучив всю совокупность решаемых в повести проблем, а также художественный метод, которым написано это произведение.
Проблема нового человека — краеугольный камень «Мещанского счастья». Здесь впервые в русской литературе рассказано о плебее-разночинце, сыне столичного слесаря Егоре Ивановиче Молотове, ставшем мыслящим пролетарием. Эта новая по тому времени литературная биография — стержень всего повествования. Однако не случайно фон «Мещанского счастья» — старая барская усадьба, столь знакомая по произведениям Тургенева, особенно по «Рудину». Недаром и в «Мещанском счастье» и в «Рудине» одинаковый фабульный стержень — приезд в помещичье имение из столицы представителя умственного труда. И в «Рудине» и в «Мещанском счастье» в центре — романическое приключение гостя, его любовная драма (Рудин — Наталия, Молотов — Леночка).
«Мещанское счастье» так же, как и другое произведение Помяловского — «Молотов», это — открытая ревизия тургеневского творчества («Мещанское счастье» — «Рудин»; «Молотов» — «Дворянское гнездо»), ревизия всей дворянской литературной школы. Вообще история литературы знает немало подобных случаев ревизии «уходящих» художников представителями новой литературной эпохи; стоит только вспомнить о пародировании средневековых романов в «Дон Кихоте» Сервантеса, а в русской литературе рассказ Чехова «Егерь», ревизующий тургеневское «Свидание».
Помяловский весьма искусно проделывает это в своих первых романах.
«Рудин» начинается с описания «небольшой деревеньки» Дарьи Михайловны Ласунской, с изображения имения, утопающего в липовых аллеях, золотисто-темных и душистых, с изумрудными просветами по концам, описывает парк, где много беседок из акаций и сирени.
Помяловский свое «Мещанское счастье» начинает не с пейзажа, а с размышлений Егора Ивановича Молотова о помещичьем имении Обросимовых и его липовых аллеях. Причем эти «липы» с первых строк предназначены, так сказать, для полемической цели, для плебейского ропота.
«Егор Иванович Молотов думал о том, как хорошо жить помещику Аркадию Ивановичу на белом свете, жить в той деревне, где он, помещик, родился, при той реке, в том доме, под теми же липами, где протекло его детство. При этом у молодого человека невольно шевельнулся вопрос: «а где же те липы, под которыми прошло мое детство? Нет тех лип, да и не было никогда».
