Почти все балы без исключения были благотворительными: на них собирались немалые средства в пользу нуждающихся, будь то неимущие студенты, инвалиды, журналисты или художники…
Коль скоро речь зашла о художниках, расскажу одну историю.
В конце 1960-х годов мне довелось попасть в запасники саратовского Художественного музея. Там на меня произвела сильное впечатление картина Николая гущина «Автопортрет (Взгляд в себя)». На темпом, мрачном фоне изображены какие-то сказочные чудовища и вполне реальные хищники, в углу картины суровое, изборожденное морщинами мужское лицо. Лицо человека, которому довелось много пережить и перестрадать…
Я пыталась что-то узнать об этом художнике, и из скупых сведений сложилась неполная мозаика жизни человека, который странствовал по миру, был талантлив и одинок, а в 1947 году приехал в Саратов, где и умер в бедности и забвении.
В книге Г. В. Мелихова есть рассказ о харбинском поэте Сергее Алымове, авторе популярных песен, среди которых «Вася-Василек» и «По долинам и по взгорьям…». Алымов перепробовал в жизни множество профессий: был артистом варьете, цирковым борцом, редактором, издателем, грузчиком, разнорабочим. Высокий, красивый, с большими татарскими темными глазами, он обладал удивительным обаянием и притягательностью.
В Харбине Сергей Яковлевич Алымов выпускал вместе с Е. С. Кауфманом газету «Рупор», с профессором Н. В. Устряловым — журнал «Окно», в 1920-е годы издал сборники стихов «Киоск нежности» и «Пьяное сердце», множество эссе, переводы стихов с китайского и японского, писал рецензии на спектакли, книги, выставки.
Но и это еще не все. Сергей Алымов создал в Харбине кафешантаны «Шантэклер», «Черная кошка», «Кабачок Богемы», в которых сам вел представления и выступал как артист — пел, танцевал… Он был первым в Харбине забиякой, скандалистом и даже дуэлянтом — в 1924 году просидел в харбинской тюрьме 20 дней за дуэль и заплатил немалый денежный штраф.
В газете «Рупор» Алымов был редактором литературной полосы. По словам Мелихова, он превратил газету «в зеркало артистической и литературной жизни Харбина». Свой «Кабачок Богемы» Сергей Яковлевич именовал «Литературно-художественным театром». «Вся богема у себя в кабачке! — возвещала реклама. — Вход бесплатный. Ресторан при театре И. Л. Хаиндрова открыт круглые сутки!»
Алымов был действительно фантастически одаренным человеком, ярчайшим представителем Серебряного века, русского модерна. В 1926 году Алымов вернулся в Россию, а спустя несколько лет харбинские газеты сообщили, что он находится в Соловецких лагерях. Однако ему удалось там уцелеть и дожить до освобождения. В апреле 1948 года Сергей Яковлевич умер в Москве.
Рассказывая об этой уникальной личности, Георгий Васильевич Мелихов пишет: «Его «Киоск нежности: Лирика женщины, изысканности и любви. Стихи» (обложка московского художника Н. Гущина). Харбин, 1920 — был встречен в Маньчжурии и Харбине восторженно. Алымов стал кумиром молодежи». Далее Мелихов пишет о том, что в 1921 году в Харбин приехал Давид Бурлюк, и продолжает: «В том же году была устроена выставка художника Н. Гущина. На выставку дал рецензию Сергей Алымов, назвав художника с присущей автору образностью «Коробейником красок»».
Упоминание о гущине вновь заставило меня пережить давнее саратовское впечатление, и я обратилась за помощью к известному искусствоведу Е. Водоносу, который любезно прислал мне фрагмент своих неопубликованных воспоминаний о Николае Михайловиче гущине.
«О жизни в Китае мне он рассказывал скупо: персональные выставки в Харбине, Шанхае, Пекине и еще где-то. Гущин прожил там до 1922 года (оказавшись в Харбине в 1919-м и уехав спустя несколько лет в Париж по паспорту, выданному Управлением КВЖД. — Н. С). Китайцев вспоминал с неизменной симпатией. Он узнал их еще в годы Первой мировой войны, когда сопровождал транспорты китайских рабочих. Одно только настораживало его: самоотверженная готовность подчинить личное общему — растворение в массе; отказа от индивидуальности он опасался всерьез. Как-то рассказал о митинге в Шанхае, где потребовалось срочно написать лозунг. Какой-то китайский юноша отрубил себе фалангу указательного пальца и кровавым обрубком нанес на белое полотно необходимые иероглифы, Гущин, и спустя десятилетия, вспоминал об этом с содроганием, словно картина эта стояла перед глазами. Одушевление толпы его, похоже, не привлекало. Он говорил о бездне фанатизма, о таком самоотречении, на которое, к счастью, неспособны уже современные европейцы…
Где-то на четвертом курсе, когда я, занимаясь Сент-Экзюпери, особенно интересовался зарубежной литературой 1920—30-х годов, в одном из журналов тех лет попалась мне на глаза статейка о сменовеховцах, о призыве историка Николая Устрялова примириться с победой большевиков, тяготеющих к экспансии не только идеологической, но и территориальной, продолжающих тем российскую имперскую политику, осуществляющих, на его взгляд, «белые цели красными средствами». Там было сказано, что Н. В. Устрялов бывал в Харбине. На мой вопрос, что это был за человек, Гущин ответил односложно, что был такой, а распространяться о нем не стал.
Сколько я понял Николая Михайловича, Харбин жил шумно и весело, рестораны множились, как грибы после теплого дождя, из их окон лилась оркестровая музыка, пробки шампанского стреляли в потолки, а вино лилось рекой. В игорных домах и казино просаживались миллионы, и представители русской колонии, особенно беженцы и офицеры, были там и там на самых первых ролях. Кто-то, конечно, и голодал, но в основном съехались люди достаточно состоятельные, захватившие с собой драгоценности, валюту и ценные бумаги. Образовалась и какая-то культурная среда. Сам Гущин хорошо зарабатывал и преподаванием, продажей картин и заказными портретами. Во всяком случае, во Францию он поехал, по его словам, вполне состоятельным человеком».
В письме Е. Водонос пишет, что политические пристрастия Гущина для нас гадательны: «…не думаю. чтобы Николай Михайлович очень уж скорбел о низвергнутой монархии, но не уверен, что победу большевиков он встретил слишком уж восторженно… Мне он рассказывал, что в харбинском ресторане к нему подошли как-то два офицера и, удостоверившись, что он и есть тот самый Гущин, который бежал из Перми, сказали, что опоздали арестовать его там».
Какими были его полотна китайской поры — теперь уже неизвестно. В Саратовском музее сохранились работы 1940—1960-х годов… Но то, что С. Алымов в своей рецензии назвал гущина «коробейником красок», позволяет нам пофантазировать: какими же были его полотна?..
Кто знает, может быть, удастся кому-то из любознательных исследователей обнаружить более отчетливые следы Николая Михайловича Гущина в «Русском» Китае?.. А может быть, и чудом сохранившиеся его картины китайского периода.
