Я назвал себя…
Офицер отпустил локти девиц, взял под козырек и щелкнул шпорами.
«Поручик Седов».
Мы пожали друг другу руки.
«А теперь, — продолжал все тот же церемонимейстер, — познакомтесь с нашими лесбианскими…»
«Лесбийскими», — высокомерно поправила одна из девиц. — лесбийскими» серыми героями».
Девицы попытались тоже щелкнуть каблуками, вытянуться и козырнуть, но, споткнувшись на немощеной дороге — совсем не по уставу, — рассмеялись и протянули тонкие, но уже как будто с траурными ногтями, ручки:
«Рядовой Лёля!»
«Рядовой Ляля!»
Поручик — смуглый красивый брюнет — с явным облегчением отпустил локти «рядовых», вынул тяжелый дорогой портсигар из кованого серебра с вензелем, предложил мне папиросу и сам закурил. Некоторое время продолжал я общий разговор. Потом само собой случилось, что прапорщики, прикомандировавшись каждый по сердечному влечению, ушли с девицами вперед, на холмики, а мы с поручиком остались вдвоем.
«Вот захотелось гимназисточкам острых ощущений и пошли в «герои», — не то с жалостью, не то с презрением проговорил Седов, нарочно замедляя шаги.
«А что они, в самом деле лесбиянки?»
«Они все что угодно, только не то, чем должны были бы быть, то есть не героические добровольцы, содействующие поднятию сознания долга и дисциплины разлагающейся армии… Которая, кстати, развалилась уже настолько, что невозможно найти ответственного и смелого начальника, способного, не взирая на всю гражданственную словесность наших трибунов, выставить к чертовой матери и разослать по домам этих потерявшихся в водовороте событий девиц… А между тем с галицийского отступления солдатня не перестает твердить, что японскую войну «их благородия» пропили, а эту с девками (понимай — с сестрами милосердия) прогуляли…»
Действительно, поговаривали… И пожалуй, нет дыма без огня. Однако сейчас уже создаются настоящие — отборные — ударные части, и я думаю, что в умелых руках они помогут главнокомандующему овладеть солдатской массой…»
Седов вместо ответа безнадежно махнул рукой и, взглянув мельком на часы, остановился:
«А что, коллега, если мы поужинаем вместе? Под лунный свет холодной водки захотелось. То есть подадут нам, конечно, самогон, но за неимением гербовой… Вот и побеседуем с чем Бог послал…»
В единственном ресторане городка было почти пусто. Одни завсегдатаи. Трое молодых офицеров, из рода и вида «тряпичника Володи» («Был я раньше тряпичник, звали меня Володя. А теперь я прапорщик ваше благородье»), вместе с девицами, явно только что доставленными, шумно занимали центральный стол зала; у стойки с подчеркнутой гражданской независимостью угощался сознательный солдат из полуинтеллигентов. А в углу — обычные доктор и земгусар-банщик играли в шахматы, и после каждого хода, церемонно чокаясь, пили из чайных стаканов (и даже с камуфляжными ложечками).
Кабинет был свободен. Лакей зажег лампу под романтическим абажуром, принял заказ и, уходя, задержался у двери, деликатно играя салфеткой:
«Тут одна девочка в номере пятом (гостиница была наверху) — очень стоющая, скучает…»
«Ну и пусть поскучает!» — в один голос отозвались мы оба.
Ужин удался на славу. Все дожарилось в точку, а самогон — не из очень вонючих — лег мягко, только взбодрив, но не задурманив.
И сиделось уютно… Прапорщики в зале, играя в студентов, запевали «Быстры, как волны…», а девицы смеялись со всеми возможными кокетливыми колокольчиками в голосе. В общем — веселье там разыгралось.
«Хопит птичка весело по тропинке бедствий», — словно нехотя уронил Седов, наливая еще по рюмке, — хотелось бы мне знать, что эти молодцы запоют, скажем, через полгода…»
«Вы, я вижу, пессимист?»
«Гм… А вы — оптимист?»
«Скорее — да».
«А я вот скорее нет… Я, видите ли, недурно учился в гимназии, и, кроме математики, моим любимым предметом всегда была история. Вдобавок, педагог попался передовой: мы у него читали рефераты и обсуждали всякие проблемы, как большие… В столице, в политехникуме, побывать довелось недолго — мобилизовали, но все-таки кое с кем встречался, кое с кем поговорил, кое что успел прочесть. И вот — все, что говорили книги, и все, во что наивно верили люди, сложило у меня такое убеждение, что революция никогда не кончается так, как предполагают ее начинающие. Впрочем, они только думают, что начинают. Революция — это самое сволочное стихийное бедствие, и так называемые революционеры управляют ею не больше, чем петух горной деревни вызванной его «ку-ка-ре-ку» лавиной… Всякая революция прежде всего пожирает своих жрецов. А те, кого они собираются осчастливить, будут долго вспарывать друг другу животы, чтобы уцелевшие стали жить много хуже, чем до «великих событий». Что же касается пожинающего урожаи благоденствия потомства, то никакой Мартын Задека еще не доказал, что иначе они до благоденствия так и не дошли бы…»
«Не будем, однако, преувеличивать! — поспешил я с поправкой. — Пока еще никто животов не вспарывает».
Седов посмотрел на меня, как мудрый дедушка на бойкого, но глупого внука. революция еще не кончилась».
Хоть и мне самому порой начинало казаться, что события заворачивают «не туды», но я не позволил себе на этом утверждаться…
«Вы верите, что Учредительное Собрание сразу же наведет порядок в развороченной до основания стране?»
«А почему бы и нет, если оно утвердит законные требования народа…»
«А вы знаете эти «законные требования»? «Добились бы, что ли, земельки и воли», — это, голубчик мой, пошловатая эсеровщина, и не более. Плуг революции врезается гораздо глубже в подсознание масс. А там… «Сарынь на кичку», — кричали не так уж давно…»
«Э, вот оно что! Вы, значит, насчет большевиков… Но их ничтожнейшее меньшинство! В переходный период демагогия соблазнительна, потому что предлагает путь наименьшего сопротивления (вернее — наименьшего терпения). Но когда чаяния большинства удовлетворятся законным путем, левые товарищи сами собой впадут в ничтожество…»
«Опять «чаяния большинства»! И что такое сейчас «законный путь». Позавчера, как вы, вероятно, знаете, у нас в городе состоялся грандиозный самосуд: рыбаки, столяры и каменщики из предместий со смертным боем таскали по всем улицам и, наконец, добили на соборной площади трех пойманных с поличным воров (крали на базаре с крестьянских возов, а это и сейчас квалифицированное преступление). Когда какой-то уполномоченный, член какой-то правительственной комиссии пытался напомнить о законе и забрать несчастных, пока они еще дышали, в тюрьму — ему отвечали: «Таперича народное право!» А вы можете мне сказать точно, в чем оно состоит, это «народное право»?»
