то, что его
особенно в жизни волновало: деятельность и состав Правления Общества Русских Литераторов в Германии».3 Не в литературе, а как раз на этом, общественном поприще, он уместен и даже весьма полезен: нельзя не сочувствовать его намерению изгнать из членов правления мошенников, манипулирую-щих общественной кассой, оказывающей помощь бедствующим литераторам.
Что же касается Годунова-Чердынцева, то его заслуга – изощрённая достоверность пародийного описания занимающей Ширина проблемы (действительно
важной для собравшихся её обсудить), – но именно этим он и заслужил оправдания сделанного для себя вывода: «Честно говоря, Кончеев прав, что держится от всего этого в стороне».4 Ответ Ширина: «Кончеев – никому не нужный
кустарь-одиночка, абсолютно лишённый каких-либо общих интересов»,5 в
берлинской литературной среде вполне соответствовал репутации самого
Набокова. Фёдор Константинович и на это собрание шёл, озабоченный больше
тем, какие отзывы появились о его месяц назад вышедшей книге, – «с приятным чувством, что увидит там не одного врага-читателя».6 Он сел между
Шахматовым и Владимировым, – мнение последнего его особенно интересовало, что неудивительно: судя по фамилии, описанию внешности, манеры
держаться и биографическим данным он представительствовал за писателя
Сирина, который к тому времени «уже был автором двух романов, отличных
по силе и скорости зеркального слога, раздражавшего Фёдора Константиновича потому, может быть, что он чувствовал некоторое с ним родство».1 И, действительно, хронологически это сходится: в 1929 году Набоков уже был автором двух романов – «Машенька» и «Король, дама, валет», а в предисловии к
английскому переводу «Дара», как уже как-то указывалось, он усматривал во
2 Набоков В. Дар. С. 472.
3 Там же. С. 473.
4 Набоков В. Дар. С. 473-475. Следует отметить, что в 1930 г. Набоков был избран членом ревизионной комиссии Союза русских журналистов и литераторов в Германии, а в
1931 и 1932 гг. – членом правления.
5 Там же. С. 475.
6 Там же. С. 476.
1 Там же. С. 477-478.
494
Владимирове (якобы даже в ущерб Годунову-Чердынцеву) «некоторые мелкие
осколки самого себя».2
Более того, похоже, что из трёх персонажей (Фёдора, Кончеева и Владимирова), так или иначе представляющих разные ипостаси автора, в данном эпизоде
на роль доминирующей модели, своего рода примера для подражания предлагается именно Владимиров. Это образ-кредо, заслуживающий того, чтобы привести его характеристику целиком: «Как собеседник Владимиров был до странности непривлекателен. О нём говорили, что он насмешлив, высокомерен, холо-ден, не способен к оттепели приятельских прений, – но так говорили и о Кончееве, и о самом Фёдоре Константиновиче, и о всяком, чья мысль живёт в собственном доме, а не в бараке или кабаке»3 (курсив мой – Э.Г.). С помощью этих
трёх, отчасти разнящихся по номинальному или психологическому возрасту, социальному происхождению, жизненному и творческому опыту, литературным
вкусам и жанровым пристрастиям, – с помощью этого тройственного союза
один человек, их общий автор, решал собственные, подчас внутренне противо-речивые проблемы, не сомневаясь лишь в одном, неукоснительном для всей
триады, – для подлинного творчества мысль, являющаяся «общим местом», клише, тривиальным продуктом некоего «коллективного разума», неприемлема
по определению.
Покинув непристойный балаган, в который превратилось собрание, – не
прежде, однако, нежели досконально его описав, – «Фёдор сердился на себя: ради этого дикого дивертисмента пожертвовать всегдашним, как звезда, свиданием с Зиной!».4 Этой фразой, после долгого перерыва, автор возвращается
к теме Зины. На значимость этой темы намекает незримое и лукавое его присутствие: соблазнив Фёдора немедленно позвонить Зине, он не только лишает
его последнего гривенника на трамвай, но и странным образом соединяет не с
ней, а с тем номером, который требовался некоему таинственному «аноним-ному русскому», постоянно попадавшему почему-то к Щёголевым. То есть, при манипулятивном участии этого самого «анонимного русского», за которым легко угадывается автор, герой поневоле отправляется восвояси «пе-шедралом», дабы по пути иметь время и возможность прочувствовать и понять, какие на него наплывают «привидения сиреней» («очередной анаграмма-тический след авторского присутствия в тексте»).1 И по возвращении у Фёдора
уже наготове не только вопрос: «Что дальше? Чего мы, собственно, ждём?» –
но и ответ: «Всё равно лучшей жены не найду. Но нужна ли мне жена вообще?
2 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 521-522.
3 Набоков В. Дар. С. 478.
4 Там же. С. 482.
1 Там же. С. 482-483; Долинин А. Комментарий… С. 523.
495
“Убери лиру, мне негде повернуться…” Нет, она этого никогда не скажет, – в
том-то и штука».2
Фёдор – первый из романных протагонистов Набокова, обладающий подлинным писательским даром и готовый всецело посвятить свою жизнь «лире», Зина – первый из женских образов, достойный стать спутницей такого человека. Долгая пешая прогулка героя пошла ему на пользу: «привидения сиреней»
помогли ему окончательно понять, что именно Зина – та жена, которой под
силу разделить с ним радости и тяготы его призвания. Остаётся, однако, ещё
один вопрос, заданный Фёдором самому себе уже после того, как выяснилось, что Щёголевы через два месяца уезжают: если так просто решилась задача
(начала совместной с Зиной жизни), казавшаяся такой сложной, – не было ли в
самом её построении ошибки? Вопрос шахматиста и, как мы убедимся, отнюдь
не праздный, но на его осознание
