начала и до конца романа), попросту
невозможно. Общая «зона комфорта», разделяемая ими, несмотря на все противоречия, побуждает предполагать, что Кончеев в этой, последней их встрече
как никогда близок к порождающему его, посредством изощрённой саморе-флексии, оригиналу. Прирождённый автодидакт, Набоков таким образом упо-рядочивает внутренние противоречия, возникающие у него в процессе творческого самоусовершенствования.
Отсюда и применённый автором приём: показав поначалу, в ряду других
рецензий, только самый малый краешек кончеевской, автор уберёг основную, критическую её часть от читательского соблазна немедленного сравнительно-го анализа с другими версиями критики. Приём лукавый, но ведь обман, в
представлении Набокова, – органическое свойство природы, а значит, и подлинного искусства, которому она, как он считал, подражает. Теперь же, в конце главы, обезопасив себя от наскоков топорной критики в её начале, наедине
со своим квази-двойником, Фёдор спокойно может проверить, какие именно
недостатки нашёл у него Кончеев и совпадают ли они с теми, о которых он
знает сам.
И далее по тексту на поверку выясняется, что эти двое очень хорошо понимают друг друга, не слишком при этом заботясь, так ли уж поймёт их читатель, не случись ему быть профессиональным филологом; более того, сам тон и фразеология суждений напоминают скорее конспиративную беседу единомышленников, живущих в своём, малопонятном или даже недоступном для других ми-ре. Первый упрёк Кончеева Фёдору, – что «слова провозят нужную мысль контрабандой» из-за лишнего к ним доверия и «под прикрытием темноты слога», что является недостатком – «зря, так как законный путь открыт». Следующим, вторым пунктом является упрёк в том, что у автора обнаруживается «некоторая
неумелость в переработке источников», которая проявляется в нерешительности
2 См. об этом, например: Leving Y. Keys to The Gift. Р. 177-179.
3 Набоков В. Дар. С. 496-497.
498
– «навязать ли былым делам и речам ваш стиль, или ещё обострить их собственный». Третьим пунктом критики являются искажения в использовании жанра
пародии, четвёртым и пятым называется некая «механичность» переходов и
склонность размениваться на мелочные уколы в адрес своих современников, –
вот и весь список претензий Кончеева, по его мнению, «пустяшных», и которые, к тому же, «совершенно меркнут при блеске ваших достоинств».1
Между тем, два из перечисленных пунктов совсем не «пустяшны», и если
названы таковыми, то только потому, что мнение Кончеева в данном случае
точно совпадает с мнением Годунова/Набокова. Злоупотребление пародией в
биографии Чернышевского, которая, даже с точки зрения Кончеева, иногда
«вдруг даёт непроизвольный перебой»,2 в глазах эмигрантских «правнуков»
вождя русского революционного движения являлось оскорбительным для его
памяти. Что же касается «неумелости в переработке источников» и проблемы
поисков стиля, наиболее подходящего, когда речь идёт о «былых делах и речах»,3 то это – прямое следствие антиисторизма Набокова, «неумелого», среди
прочего, также и в проблемах перевода понятийного кода источников шестидесятых годов ХIХ века на язык, который, с одной стороны, передавал бы специфические особенности «дел и речей» того времени, а с другой – был бы понятен современному читателю. При отрицании какой бы то ни было периоди-зации истории и сведении её к хаотическому набору случайностей, критерии
такого перевода становятся плохо различимы и порождают недоразумения в
понимании ключевых понятий данного исторического контекста. К тому же, в
пародийном виде изобразив глубоко чуждые ему «дела и речи» вождя «шестидесятников», аристократ Годунов-Чердынцев продемонстрировал откровенное
пренебрежение к восприятию его опуса своими собратьями по эмиграции, для
которых несбывшиеся надежды русской разночинной интеллигенции оставили
след фантомных болей, не допускающих осмеяния мечты о достойном пред-ставительстве в обществе, – даже если она носила утопический характер, вы-ражалась косноязычными средствами и жестоко обманула их ожидания. Беспощадно взятый на мушку объект «упражнения в стрельбе» показался им
слишком похожим на жертву разнузданного вербального издевательства со
стороны бывшего «барчука», мстящего за утраченную им родину, – и, по общему для всех впечатлению редакции «Современных записок», это отозвалось
автору деформацией исторической правды и изменой художественному вкусу.
Но героя Сирина, как известно, эта позиция не смутила («предпочитаю
затылки»), и Кончеев без колебаний декларирует свой вывод: «Настоящему
писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, кото-1 Там же. С. 497-498.
2 Там же. С. 497.
3 Там же.
499
рый, в свою очередь, лишь отражение автора во времени».1 В этом суждении
специалисты находят реминисценции, связанные с известной трактовкой пуш-киниста М.О. Гершензона, на которую ссылался Ходасевич в своей незакон-ченной биографии Пушкина, – о том, что в последние свои годы разочарован-ный и усталый поэт утратил иллюзии относительно своего времени и современных ему читателей.2 Как бы то ни было, но, сказанная, в данном случае, применительно к книге Фёдора о Чернышевском, эта установка Кончеева в
будущем отзовётся Набокову весьма неоднозначно: «упражнение в стрельбе», удовлетворив не только творческие, художественные, но и компенсаторно-психологические потребности автора, тем не менее, «во времени» (а с тех пор
прошло уже без малого сто лет) оставило Чернышевского непотопляемым: он
столь же живуч и горазд менять ипостаси, сколь неизбежно и перманентно
возрождаемы в России поставленные
