стала здесь делать без него.
Вот и сейчас – я в саду оттого, что он вчера сказал, прощаясь:
– Завтра попробую поработать. А то с приезда ни строчки. Только проклятые письма пишу и рву. Попробую. Так что завтра вы меня весь день не увидите.
Этот «весь день» без Бунина кажется мне очень длинным. И пустым.
Я медленно обхожу дом. За домом – вид из окна Бунина – оливковые деревья тянутся правильными рядами, невысокие, мучительно изогнутые от беспрерывного ветра. Они, Бунин прав, напоминают грешников, корчащихся в аду.
Я вспоминаю иллюстрации Густава Дорэ к «Божественной комедии» – большая, толстая, черная книга с золотым обрезом, стоявшая на книжной полке в моей детской. Я ее очень боялась. Особенно по ночам.
Дальше за серыми оливковыми «грешниками» апельсиновые и лимонные деревья, уже нежно осыпанные легкими белыми лепестками.
Все это – вид из окна Бунина, того, второго слева, во втором этаже. Почему он кажется ему таким безнадежным? У забора молодое прелестное дерево мимозы, все в солнечно-золотых мохнатых шариках. Трава совсем не жесткая и серая, как он говорит, а такая, как я себе представляла ирландскую траву, – шелковистая изумрудно-зеленая. И воздух легкий, тонкий, лоснящийся от ветра и солнечного света.
Какой очаровательный день, какой очаровательный сад. И как все цветет и дышит, и полно одной и той же опьяняющей жизнью. Какая гармония во всем. Будто все вокруг составляет одно восхитительное целое, и оливковые грешники совсем не нарушают его. Все на своем месте.
Даже коза. Коза, привязанная к одному из апельсиновых деревьев толстой веревкой. Она смотрит на меня коричневато-лиловыми глазами, беспрерывно двигает носом и губами, трясет бородкой, будто хочет мне что-то сказать.
Я смотрю на козу и вдруг чувствую, что понимаю не только козу, но и все вокруг – и деревья, и траву, и облака. Я чувствую такую близость ко всему, такое родство со всем, будто и я тоже часть этого сада, будто я сама по себе не существую или, вернее, существую во всем здесь, и в цветах апельсинового дерева, и в перистом облаке, проплывающем над садом, и в мимозах, и в птичке, усевшейся на крышу дома. И в козе. Да, больше всего в козе. Она, все так же двигая носом, протяжно заблеяла. Я понимаю – она полна нежности и дружбы ко мне. Я подхожу к ней с чувством не только дружбы, но и родства. Я протягиваю руку, чтобы ее погладить.
Но коза, нагнув рогатую голову, делает большой скачок и предательски бросается на меня. Я еле успеваю отпрыгнуть назад. Веревка натягивается и скрипит. Коза яростно блеет.
Так вот она какая! А я думала – милая, бедная, нежная. Так вот же она какая!
Я сразу чувствую себя выброшенной из всей гармонии сада. Родственная связь не только с козой, но и с деревьями, ветром, облаками и птицами порвана. Я сама по себе. Я чужая этому саду. Мне здесь все чуждо. Минутное ощущение дружбы и родства исчезло.
Коза просто глупое, злое животное. И все вокруг совсем уж не так прелестно, как мне только что казалось. Что я так расчувствовалась?
Пора возвращаться, Жорж, должно быть, уже проснулся. Я в последний раз медленно обхожу сад и поднимаюсь на крыльцо. Но на пороге вдруг появляется Бунин.
Именно – вдруг, неожиданно. Ведь он никогда не выходит из дома раньше четырех.
– Что, не ожидали? Удивлены? – спрашивает он. – Это я для вас. Видел в окно, как вас коза чуть не забодала. Ну и поспешил вам на помощь. Ах вы, неразумная горожанка! Не знаете разве, что «коза рогатая, бодатая, на молоко богатая»? Можно ли подходить к ней так близко? Непременно боднет и с ног собьет.
– Я хотела ее погладить. Она так жалобно блеяла. Мне казалось, что козы ласковые.
– И мурлычут, как котята, когда их гладят, – заканчивает он. – Видно, что вы в деревне не жили. Всякие там Павловски, Териоки и Кисловодски. А о русской деревне у вас и понятия нет.
Неправда. Я в детстве часто проводила лето в имениях, а во время революции даже жила в крестьянской избе на Званке. Но я не спорю. О русской деревне у меня действительно довольно смутное понятие. А с козами мне близко встречаться никогда еще не приходилось.
– Я боялся, что вы уйдете гулять без меня. Что вы все на месте топтались?
– Я обещала Жоржу не выходить из сада. Мне пора домой. Он ждет меня…
– Вздор. Мы пойдем гулять. Вы не можете меня сейчас бросить. Ведь я для вас так торопился одеться. А я терпеть не могу торопиться. Я и работу свою оставил для вас. Мне страшно хотелось вдруг, в изъятие из правил, сделать большую прогулку. В Антибы пойти. С вами.
– Подождите минутку, Иван Алексеевич, пожалуйста, – прошу я. – Я сбегаю наверх предупредить Жоржа. И сейчас же вернусь.
– Никаких минуток! – отрезает он. – Или идем, или не идем. Решайте!
Он уже начинает раздражаться и смотрит на меня, насмешливо прищурившись.
– Подумаешь, какая подбашмачная жена выискалась. Спит ваш Болгарин. Спит и даже не заметит, что вы не вернулись.
Нет, конечно заметит. И конечно будет беспокоиться – куда я делась? Но прогулка с Буниным слишком большой соблазн. Если откажусь, буду потом жалеть. И как еще!
Я киваю, решившись:
– Хорошо, Иван Алексеевич. Идем!
Мы спускаемся с горки, на которой стоит наш дом.
Мимо нас, вниз по каменной дороге, мчится на велосипеде совсем молодой монашек. От встречного ветра рукава его черной рясы развеваются, из широкого ворота торчит тонкая мальчишеская шея. Круглая, коротко остриженная голова откинута назад. На его бледном лице, в широко открытых глазах, в судорожно сжатых губах – выражение упоения, блаженства и ужаса.
– Какое у него странное лицо, – говорю я.
– А, вы тоже заметили? Будто он в первый раз в жизни целует любимую девушку. Но ведь ему, бедному, этого нельзя. Вот он и заменяет любовь опасностью сломать шею. И упивается,
