И не осуждены они только потому, что в ту пору судьи тоже чувствовали себя не лучше их, ничуть не праведнее – все общество по уши сидело в грязной литературе «вопросов пола», брызгали этой пряной грязцой в святое лицо русской женщины, именовали русский народ «фефелой» – вообще были увлечены свистопляской над могилами. Рыли ямы всему, во что веровали вчера, и втаптывали ногами в ямы эти фетиши свои.
Теперь несколько очнулись от увлечений, сознают многие свои прегрешения и думают оправдаться, осудив ближнего своего. Не оправдаются, нет. Не суд и не самосуд оправдает нас друг перед другом, а лишь упорная борьба самовоспитания в духе разума и чести, работа социального взаимовоспитания. А оттого, что бросят грязью в Шаляпина или другого кого, сами чище не будут, но еще более будут жалки и несчастны.
Ф. Шаляпин – лицо символическое; это удивительно целостный образ демократической России, это человечище, воплотивший в себе все хорошее и талантливое нашего народа, а также многое «дурное» его. Такие люди, каков он, являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ! Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь тернии и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она – внутри, в глубине своей – талантлива и крупна, обаятельна. Любить Россию надо, она этого стоит, она богата великими силами и чарующей красотой.
Вот о чем поет Шаляпин всегда, для этого он и живет, за это ж мы и должны поклониться ему благодарно, дружелюбно, а ошибки его в фальшь не ставить и подлостью не считать.
Любить надо таких людей и ценить их высокою ценою, эти люди стоят дороже тех, кто вчера играл роль фанатика, а ныне стал нигилистом.
Федор Иванов Шаляпин всегда будет тем, что он есть: ослепительно ярким и радостным криком на весь мир: вот она, Русь, вот каков ее народ – дорогу ему… – свободу ему!»
Пока Шаляпин читал письмо, Николай Евгеньевич с откровенным любопытством рассматривал его, любуясь частой сменой… выражения его лица… То оно озарялось светлой улыбкой, то набегала туча разочарования и несогласия с прочитанным, то откровенно наслаждался комплиментом, который тешил его самолюбие, особенно после такого гадкого шума вокруг так называемого «коленопреклонения»… «Сказать или не сказать? – допрашивал себя Буренин, размышляя о своих текущих планах. – Вроде бы он встретил меня в Питере так, что я сразу почувствовал себя как-то ближе к нему, чем на Капри, точно мостик перекинулся через ту пропасть, которая меня отделяла до сих пор от него… И все же очень трудно говорить с ним о таких пустяках… А если он поддержит и поможет? Ведь ребята будут как на крыльях летать, если Федор Шаляпин одобрит наши начинания…»
– Явно преувеличивает мой друг мои заслуги, – сказал Шаляпин. – Лицо символическое, крупный грешник, вот призыв любить меня и ценить – это я согласен; согласен, что я, как и все, явился на эту грешную землю с радостным криком: ууу-ааа!
Шаляпин явно был доволен письмом, настроение у него было хорошее, чем и не замедлил воспользоваться опытный социал-демократ.
– Федор Иванович! Вы знаете, я увлекаюсь музыкой, искусством. И вот надумал создать камерный ансамбль русских народных инструментов, может быть, в ближайшем будущем нам удастся создать единый центр музыкальной культуры. А пока мы пытаемся поставить сцены из «Бориса Годунова», исполнители просили вас прослушать сцену корчмы, для нее подобралась именно такая публика, которую мне хотелось бы показать.
– С удовольствием посмотрю и что-нибудь покажу. Только я все время в театре занят, поэтому нужно выбрать подходящее время, – с искренним удовольствием сказал Шаляпин и надеждой на полезное сотрудничество с Бурениным и его друзьями-единомышленниками.
– Боюсь только, разволнуются мои артисты и струсят показаться вам. А так хотелось бы по заводам и школам поездить, но это так трудно осуществить, отпор большой встречается со стороны власть имущих. Опереться не на кого и посоветоваться не с кем. Пока все один затеваю, никому я не говорю об этом, а кому намекаю – сочувствия немного встречаю, не понимают меня, не верят в необходимость моего дела, даже и те, кто просит о моем участии. Дело праздное, мол, коли есть охота – делайте, мол, его, а послушать мы можем. Вот тут и вертись как знаешь!
– Дело полезное, я готов вам помочь, но только одно обстоятельство прошу учесть… Приехав сюда, в Петербург, я сразу попал в огромный котел, в котором киплю все это время, девятнадцатого сентября начинаю сезон в «Борисе Годунове», при этом нынешний сезон есть последний из моего пятилетнего договора с дирекцией. За эти пять лет я задолжал дирекции несколько спектаклей, она может за эти спектакли вычесть из моего оклада полагающиеся деньги, так что мне придется петь три раза в неделю, чтобы сдать мой контракт чистым, без долгов. Я уже подсчитал, что за эти два с половиной месяца в Питере мне придется выступать не менее тридцати раз, придется петь, как говорится, и в хвост и в гриву. К тому же через два месяца – премьера «Хованщины», я взялся добровольно поставить дорогую для меня оперу, сами понимаете, что это за огромный труд, если хочешь добиться надлежащих результатов. Кроме всего этого, я имею несчастье быть весьма знаменитым, а потому волей или неволей должен ежедневно принимать людей всевозможных классов, профессий, лет, полов, чтобы выслушивать просьбы, подписывать карточки, слушать голоса, хлопотать за уволенных и за вновь поступающих, одним словом, Николай Евгеньевич, – ад, чистый ад.
– Понимаю, понимаю, Федор Иванович, нам лишь бы поверить в себя, какую-то помощь получить со стороны профессионалов.
– Обещаю вам непременно помочь. Если сам не смогу, то пришлю вам Исайку Дворищина, он все знает, даже лучше, чем я сам, он тщательно изучил мои режиссерские принципы и подходы, он ведь принимал участие в опере в качестве Мисаила, у него неплохой тенор.
Довольные встречей, Шаляпин и Буренин расстались. И за эти несколько дней в Петербурге шли непрестанные разговоры в различных слоях общества о предстоящем выступлении Шаляпина в «Борисе Годунове». Билеты, конечно, задолго до этого дня были раскуплены.
23 сентября 1911 года Н.Е. Буренин писал Горькому на Капри: «…Был я у Дмитрия Васильевича, говорил с ним, и порешили пока ничего не предпринимать и даже уговорить и Федора Ивановича никаких писем в газеты не писать.
Он был у Дмитрия Васильевича и, как я слышал (от жены Д.В.), удивительно хорошее впечатление по себе оставил. Пел он в понедельник превосходно, только, говорят, за сценой точно не было его – обычно же, когда он поет в спектакле, точно ураган за сценой – только его и слышно. К сожалению, я не был в театре, но, откровенно скажу, волновался невероятно, а узнав о такой закулисной тишине, просто всей душой понял, что стоил Шаляпину этот спектакль!»
