Ознакомительная версия.
Со Стафом мы ездили однажды в «спортивно-трудовой лагерь», длился он недели две. Мы жили в больших палатках армейского образца. Не помню ни труда, ни спорта в этом лагере, кроме разве что утренней зарядки. Была у нас, разумеется, какая-то трудовая повинность. Вот именно – повинность, поэтому не запомнилась.
Только песни у костра возбуждали интерес, поскольку были какие-то внепрограммные:
У девушки с острова Пасхи
Сожрали любовника тигры!
Схватили любовника, связи чиновника,
И съели в саду под бананом…
К счастью, физическая культура всё-таки присутствовала в моей жизни, хотя и без участия школы. Много катался на велосипеде, научился водить мотоцикл. Если относить к спорту шахматы и стрельбу из духового ружья, занимался и этим.
Одно время – то ли по собственной инициативе, то ли по маминому совету – ходил в секцию ОФП (общей физической подготовки) на стадионе в Лужниках. В отличие от спортивных секций, доступных только для «перспективных» детей, сюда набирали просто желающих. Заниматься на стадионе – вдохновляло. Кругом тренируются настоящие спортсмены: сильные, ловкие, а всё равно тренируются, как и ты. Раздевалки, душ. Нас не готовили в большой спорт, но занимались мы разнообразно и без дураков. Мы бегали, прыгали, отжимались, играли в спортивные игры, плавали в бассейне. Не помню, почему перестал ходить туда. Скорее всего, уехал на лето в пионерлагерь, а с осени пошли другие увлечения.
Что касается приучения к труду (впрочем, всегда ли привлечение ведёт к приучению?), здесь тоже школа вела себя довольно вяло. Имелись неплохие мастерские: слесарная и столярная. Но уроки труда были примитивными. То мастерили железные ушки для настенных стендов, то какие-то деревянные детали, не вызывающие никаких эмоций. И уж, конечно, весь класс делал одно и то же. Стояли в мастерских станки – токарные по металлу, токарные по дереву, сверлильный – но нас к ним не подпускали. Наверное, только старшеклассникам полагалось. А может, и от них берегли?
Отец мой какое-то время тоже вёл уроки труда в сороковой школе, но не в нашем классе. Зато я прибегал после уроков, и он давал мне поработать и на токарных станках, и на сверлильном. До сих пор у меня хранится трёхкопеечная монета с дыркой посредине.
Практиковалось ещё одно трудовое привлечение: сбор макулатуры и металлолома. Немного повеселее уроков труда, поскольку всё же имелись элементы творчества – поиск, добыча… Но, во-первых, царила та же повергающая в скуку заорганизованность, с отчётностью, обязательностью, одновременностью (обычно для этого предназначался общий субботник). Во-вторых, часто мы становились свидетелями ненужности того, что мы сделали, равнодушия к собранному. Железяки иногда подолгу ржавели во дворе, собранную бумагу тоже увозили далеко не сразу.
Нужно, конечно, подросткам заниматься и спортом, и трудом. Но советский режим обессмысливал эти занятия немыслимой стандартизацией (ещё на методическом уровне) и дисциплинарной скукой. Хорошо, если во внешкольное время кому-то удавалось самим раздувать в себе угасающие искры естественного тяготения к движению и к работе.
Если начальная школа приучала в первую очередь к дисциплине, почти армейской, то с пятого класса началось активное приучение к разнообразной субординации. Учителя подчинялись завучу и ещё больше – директору. Культивировалась иерархическая структура и среди школьников. В классе назначали старосту. Мало того – поскольку практически все школьники до четырнадцати лет были пионерами, к школьной структуре прилагалась пионерская, ещё более развитая.
Каждый класс являлся одновременно пионерским отрядом, которым командовал (особенно на линейках, субботниках, демонстрациях и пр.) председатель отряда с двумя красными полосочками, нашитыми на рукав. Отряд делился на звенья. Обычно, для простоты, это были те, кто сидел на одном из трёх рядов парт в классе. Во главе каждого звена стоял звеньевой (одна полосочка на рукаве).
Но и это не всё. Пионеры школы составляли дружину. Руководил ею Совет дружины, во главе с председателем Совета дружины (три полосочки на рукаве). Параллельно руководили пионерами вожатые. В классы вожатыми назначались комсомольцы-старшеклассники. Дружину возглавлял старший пионервожатый, штатный член педагогического коллектива.
Иерархическая пионерская структура напоминала партийную. Таким образом, основные навыки авторитаризма советский режим старался привить человеку ещё в подростковом возрасте.
Всего этого механизма я не видел и не понимал, хотя в нём крутился. Был звеньевым, членом Совета дружины. С уважением взирал на красные полосочки. Преисполнялся определённой торжественностью (не сильной), когда все отряды выстраивались в коридоре на линейку и председатели отрядов рапортовали о явке, взмахивая правой рукой выше головы в пионерском салюте. Несколько тяготила заорганизованность, но подвергать сомнению её необходимость в голову не приходило.
Преподавательский состав школы был неплохой. Много хороших профессионалов, задающих довольно высокий уровень преподавания. Но они были рассеяны по разным классам. Моему «Б» с кем-то повезло, с кем-то не очень.
Одним из уникумов был великолепный математик Алексей Дмитриевич Иссинский. Длинноногий, высокий, худой, всегда в чёрном костюме, он имел прозвище Перпендикуляр. Весьма прямолинейный, он при этом неукоснительно «выкал» ученикам.
– Иванов, вы дурак! – громогласно объявлял он. – Выйдите вон из класса!
Химию преподавала Римма Евлампиевна – невысокая, моложавая, кругленькая. Кабинет химии был похож на институтскую аудиторию: вместо парт длинные ряды столов и скамеек, учительский стол тоже длинный, со сплошной стенкой вместо ножек.
Для меня Римма Евлампиевна сделала главное – пробудила интерес не столько к предмету, сколько к химической стороне жизни. Я нередко заходил к ней после уроков задать накопившиеся вопросы, поскольку к теме урока они отношения не имели. Видя мою увлечённость, она порою снабжала меня пробирками и кое-какими химикалиями.
Не пофартило с русским языком и литературой. Это забавно, потому что моя мама преподавала эти предметы великолепно. Как я понимаю, практически все остальные словесники учили получше, чем Валентина Васильевна. Не то чтобы она была плохим преподавателем, просто её человеческие интересы были специфическими. Оживлялась она тогда, когда заводила речь о личной жизни писателей. С наслаждением рассказывала о любовницах, жёнах, разводах и прочих «литературных» фактах. Остальное являлось для неё, так сказать, производственной необходимостью.
Как-то раз Валентина Васильевна выписала нам на доске предлагаемые на выбор темы сочинений. Одна из них меня изумила: «Добрые человечки в доме Пешковых». Что за человечки? Не помню у Горького ни домовых, ни гномов. Дома рассказал маме о странной теме сочинения. Она подумала – и рассмеялась:
– Знаю, знаю! Она в методическом кабинете, в РОНО90, темы переписывала, но немного ошиблась. Там была тема «Доброе и человечное в доме Пешковых». Такая тема была, это да.
Хорошо, что у меня была своя домашняя учительница русского языка и литературы. Она со мной специально не занималась, но витали в воздухе какие-то флюиды.
Надо ещё рассказать про па-де-грас. Вот только кому я этим обязан? Не помню. Может быть, той же Валентине Васильевне? Нет, вряд ли. С трудом представляю себе, чтобы она ставила сценку из «Отрочества» Льва Толстого. Довольно молодая была, но какая-то вяловатая для такого задорного дела. Хотя тема-то литературная… Скорее всего, этим занималась Лена Кузнецова, наш библиотекарь, сама недавняя выпускница сороковой. Когда у меня уже выходили детские книги, я встретился с ней как с заместителем директора Республиканской детской библиотеки. А ещё много лет спустя она оказалась на занятии моей литературной студии.
Короче говоря, мне выпало танцевать па-де-грас. Такой старинный танец, изящный и величавый. Наверное, это был вообще мой первый танец в жизни, да ещё сразу на сцене! Дрессировали меня, как очень неспособного медведя в цирке. Но всё-таки я станцевал. Больше не помню ничего, потому что думал только о том, как бы не сбиться.
Сейчас понимаю, насколько мне это было полезно. Раскрепощением, зигзагом в другое измерение. Не потому ли в девятом классе меня потянуло в театр «Огонёк»?
К качеству учёбы я относился спокойно. И тогда, в пятом, шестом, седьмом, восьмом, не оценивал учителей по степени квалификации. Просто от одних исходило тормошение, а от других – нет. Сейчас, перейдя в выпускные десятилетия жизни, я всё больше утверждаюсь в мысли, что, как писала Конкордия Антарова в своём необычном и не очень литературном романе «Две жизни», каждый человек для тебя – великий учитель. Даже если он школьный учитель, он тоже великий учитель – если ты способен у него научиться. Ведь не только от него зависит возможность что-то передать тебе, но больше от тебя самого зависит возможность что-то получить от него. И речь не только о предмете преподавания.
Ознакомительная версия.
