Я так крепко вцепилась в трубку, что стала бояться, как бы она не сломалась.
– Мой ординатор ушел посреди ночного дежурства. Я ношу с собой пейджер, который носить не должна. Последний час я слушала крики умирающей женщины и ничем не могла ей помочь. Я стала врачом всего десять дней назад, так что я хочу, – сказала я, – чтобы ты [5] просто оставила меня в покое. Я хочу, чтобы ты перестала писать мне на пейджер.
Я положила трубку. Она больше меня не вызывала.
Я прошлась по больнице. Выбрала самый длинный путь: порой чувствуешь себя настолько несчастным, настолько себя ненавидишь, что единственное спасение – это уйти от всего как можно дальше.
Пока я была в палате, прошло то самое мгновение, когда ночь становится днем. Я слышала, как где-то вдалеке в коридоре жужжит поломоечная машина, а на кухне гремят кастрюли с завтраком. Между палатами шныряли санитары, медсестры собирались в кабинетах, чтобы принять смену.
Начинался новый рабочий день. Больница преобразилась, и все опять стало чистым и свежим, кроме меня, бродившей по коридорам с мыслями о вчерашнем. Прошлой ночи как будто и не было, словно все возникло только из самых ужасных страхов, прячущихся в уголках моего разума.
В восемь утра моя смена подошла к концу, и я встала у входа в больницу. Я смотрела, как все идут на работу. В основном врачи, целое море врачей, втекающее через двери в коридоры.
«Где вы все были, – подумала я, – несколько часов назад? Где вы все скрывались, когда мне нужен был хотя бы один из вас?»
Наконец я его увидела. Моего консультанта. Элегантный костюм. Пальто и портфель. Я встала у него на пути, и он замедлил шаг, пока не оказался прямо передо мной. Он смотрел на меня.
Я отдала ему пейджер.
– Что это? – спросил он.
– Это ординаторский пейджер, и он был у меня последние шесть часов. – Я слышала, как задрожал и надломился мой голос. – Ваш ординатор оставил его мне посреди смены. Он улетел в Амстердам. С двух часов утра меня никто не контролировал, мне никто не помогал.
Я ожидала гнева.
Я ожидала, что мне придется задержаться, чтобы написать заявление. Я ожидала каких-то последствий, может, даже расследования. По крайней мере, хоть какой-то реакции.
Ничего не произошло.
– А что-нибудь… – он сделал паузу, – нежелательное случилось?
Я замешкалась. Что в его понимании было нежелательным? Все получили необходимый уход в конечном счете. Тем не менее я подумала про парня из интенсивной терапии. Про женщину в отдельной комнате во второй общей палате. Они заслуживали лучшего, они заслуживали врача, который не пропадает посреди дежурства.
Мои колебания он воспринял как отрицательный ответ.
– Тогда я понятия не имею, какого черта вы тут жалуетесь, – зашипел он, положил пейджер себе в карман и ушел.
Я смотрела ему вслед. Одна из медсестер отделения стояла рядом со мной. Она уходила домой после смены – перекинутый через руку плащ, сумка на плече. Она нагнулась и прошептала мне на ухо:
– Он знал.
Я смотрела, как консультант идет дальше по коридору, и в тот самый момент поняла, что я теперь сама по себе. Я больше не нахожусь под защитой медицинской школы. Я на работе, и здесь не принято открывать рот. На этой работе правила устанавливали игроки, и от меня явно хотели, чтобы я не высовывалась и держала язык за зубами. Вокруг меня провели черту, и от того, решусь ли я ее переступить, зависело, удержусь ли на плаву.
Я поняла все это, потому что, наблюдая, как консультант уходит прочь, видя надменность в его походке, в том, как он смеялся и махал коллеге на другом конце коридора, не удосужившись даже оглянуться на меня, я осознала, что медсестра практически наверняка была права.
Он все прекрасно знал.
Активность в больнице то нарастала, то шла на спад, и я позволяла течению себя нести. После той ночной смены мне уже казалось проще плыть по волнам заданий, сообщений на пейджер и телефонных звонков каждый день, вместо того чтобы пропадать в плену собственных мыслей. Обходы и дежурства, нагрузка и давление. Я пыталась оставаться на плаву, выполняя свои обязанности и не позволяя им собой овладеть, однако в конечном счете это оказалось невозможным.
На протяжении учебы в медицинской школе, несмотря на экзамены и постоянные поездки, нехватку денег и полное отсутствие времени, нам помогает не сдаваться идея о том, каким врачом мы хотим стать. Мы не мечтаем о призах, наградах и похвалах – вместо этого мы представляем себе повседневные мелочи. Как будем уделять время своим пациентам, объяснять план лечения так, чтобы они могли его понять, будем помогать людям со всем справиться. Лишь когда попадаешь в больницу, когда тебя выплевывают в НСЗ, которая гнется и ломается под давлением бесконечных требований, – только тогда осознаешь, что никогда не станешь тем врачом, каким хотел.
Система попросту не позволит.
Вместо этого ты носишь с собой три пейджера, потому что вакантные должности врачей, которые должны были бы дежурить вместе с тобой, так и остались вакантными. Вместо этого ты спотыкаешься о собственное бедственное положение, пытаясь успеть справиться со всеми заданиями, которые тебя просят выполнить. Каждый день ты смотришь на дрейфующих мимо тебя пациентов, которые явно в замешательстве и напуганы, однако помочь им ты не в состоянии. Родные ждут обнадеживающих слов, но уходят домой с пустыми руками. В очередь на прием не записаться. Клиники переполнены. Все толкаются, сражаются и кричат, чтобы быть услышанными на фоне громких страданий других людей. Права становятся привилегиями. Равенство превращается в дискриминацию. Время, деньги, ресурсы и надежды всегда на исходе. НСЗ держится на энтузиазме своих работников, однако даже это не спасет ее от разлома, и ты упадешь в образовавшиеся трещины и сгинешь в них.
Быстро приходит понимание, что тебе никогда не стать тем врачом, которым хотелось, потому что такой врач попросту не сможет здесь выжить.
Течение иногда заносит туда, где есть шанс сделать добро, и когда такое случается, приходится изо всех сил бороться, чтобы за этот шанс удержаться. Наверное, такие ситуации служат противовесом всем остальным, когда система вынуждает тебя пройти мимо, когда приходится поворачиваться
