В течение всего пребывания в обществе знаменитого писателя между ним и русским журналистом шел интереснейший разговор, затянувшийся до глубоких сумерек.
— Что, Горький все еще живет на Капри? — спрашивал меня Гауптман. — Ему, кажется, нельзя возвратиться в Россию? Жаль!.. Такому бы человеку только в России и жить. С ним мне, к сожалению, не удалось познакомиться, а хотелось бы! Я приехал в Берлин уже после его отъезда оттуда. Громадный талант... Правда, я его последних произведений не читал, и не знаю, как на нем отразилась оторванность от родины. Но уже тех произведений Горького, которые я читал и видел на сцене, достаточно, чтобы судить об его таланте.
Вот со Станиславским и Вл. Немировичем-Данченко я, к удовольствию своему, познакомился. Обаятельные люди, и какие художники! Вообще, должен сказать, московский Художественный театр произвел на меня неотразимое впечатление. Ничего подобного я ни до, ни после него не видел. Такой подбор сил редко где можно найти! Мне Станиславский рассказывал, что мои произведения шли у него с успехом. Крайне обидно, что я не мог присутствовать при их постановках. Представляю себе, как они были прекрасно исполнены! Очевидно, за что Станиславский ни берется, он все проводит талантливо. Я слыхал, что «Синяя птица» Метерлинка прошла с громадным успехом. Воображаю, чего стоила постановка этой фантастической вещи.
Вот у нас совершенно не могут ставить Чехова. Наши художественные вкусы еще слишком грубы, чтобы понимать красоту и настроение чеховских произведений.
В моих «Одиноких людях», которые, как мне рассказывал Станиславский, имели большое влияние на Чехова, я пробовал было ввести настроение вместо действия, но скоро понял несвоевременность подобной попытки.
У нас, в Германии, и сцены нет для чеховских пьес. Два наших театра большой художественной ценности: «Лессинг-театр» — Брама и «Немецкий театр» — Рейнгардта, диаметрально противоположны друг другу по направлению и задачам. Брам — консерватор, твердо держащийся старых традиций и ни в чем не уступающий духу времени. <...> Рейнгардт — художник совершенно иной складки. Он — какой-то беспокойный дух. Все ищет новых путей. Его напрасно обвиняют в подражании Станиславскому. Может быть, кое в чем и есть сходство, но в главном Рейнгардт, несомненно, идет своим путем. <...> И все-таки,
повторяю, этих двух театров недостаточно. Нам нужен средний между ними тип — золотая середина. Короче, такой театр, который мог бы ставить произведения Чехова. Ставить так, чтобы публика его почувствовала, критика поняла. А то ведь у нас теперь каждая постановка Чехова — несомненный и обязательный провал. Нет игры, нет действия, нет настроения! Этого у нас не понимают. <...>
Много у вас в России есть интересного и ценного. Вот, например, балет. В этот раз мне не удалось его видеть, но в прошлом году я им искренно наслаждался. Сколько грации, красоты, техники у исполнителей!
Здесь также чувствуется свежая струя, новые пути. <...> успех вашего балета в этом году в Берлине прямо поразителен!
Далее следует описание вечерней прогулки по саду:
Гауптман шагает слегка согнувшись. Он не только прекрасно говорит, но умеет и слушать. Я ему рассказываю про Москву и Петербург, про русские литературные нравы, и он с большим вниманием слушает и расспрашивает.
— Почему бы вам, г. доктор, не съездить в Москву? У вас в России столько почитателей!..
Гауптман на минуту задумывается, как бы подыскивая соответствующее выражение, затем медленно говорит:
— Я, знаете ли, большой консерватор в своих привычках и привязанностях. Да и к тому еще не человек общества — люблю уединение и покой. Лето провожу здесь, а зиму вблизи Генуи. И так уже много лет подряд!.. Всякая поездка сопряжена с неудобствами, а это выбивает из колеи. Русская же жизнь, по вашим собственным словам, значительно разнится от нашей, а это на мне отразилось бы неважно. Я и в Берлин не большой охотник ездить. Не имею даже там собственной квартиры. <...>
Гауптман, несмотря на свое отшельничество, прекрасно осведомлен о всех мелочах современной политической жизни Европы. Он высказывает верные и меткие мысли и определения о политических деятелях нашего времени.
— Громадный ум — князь Кропоткин. Я много читал из его произведений. Ему тоже нельзя в Россию? Мне кажется, он мог бы принести стране большую пользу. Правда, я далеко не во всем с ним согласен. <...>
Было уже совершенно темно, когда я оставил виллу Гауптмана.
Когда я приближался к своему отелю, меня невольно остановили звуки корнет-а-пистона, разносившиеся по окрестности.
Это играл «гауптман» Липинский, тот самый «чудак», которого мой возница так грубо смешал с тонким и прекрасным Гергардтом Гауптманом.
Статья И.М. Троцкого о встрече с Гауптманом — это, несомненно, культурно-исторический артефакт. Что же касается темы «Лев Толстой и немецкие литераторы», то статьи Гауптмана о нем в портфеле материалов неосуществленного «толстовского проекта» не обнаружено. Да и вообще за все годы литературной деятельности Гауптман написал о Льве Толстом лишь краткий сопроводительный текст — «Zum Geleit» к немецкому переизданию «Крейцеровой сонаты» 1924 г.93, который с большой натяжкой можно посчитать за «статью». Поэтому, упоминая о «полученной уже статье», И.М. Троцкий, скорее всего, выдавал согласие Гауптмана написать таковую за уже имеющийся в реальности его литературный текст. 21 ноября 1910 г. Герхард Гауптман делает запись в своем дневнике94: «Известие Толстой. Смерть. Несколько слов Тагеблатт». Согласно комментарию к этой записи95:
В вечернем выпуске «Берлинер Тагеблатт»96 от 21 ноября 1910 г. (№ 591) опубликован некролог Гауптмана97. Однако уже в утреннем выпуске этой газеты (№ 590) приведено под заголовком «Герхард Гауптман о Толстом» изложение интервью корреспондента московской газеты «Русское слово», которое до сих пор остается не замеченным в библиографиях по Гауптману: «Бегство Толстого не было неожиданностью, оно явилось прямым следствием его учения. Это бегство Толстого для уединения было наипрекраснейшим порывом его живой души. С уходом Толстого Россия потеряла своего Лютера. Он, несомненно, принадлежит к числу величайших реформаторов современности». Далее Герхард Гауптман отметил, что он отнюдь не во всех вопросах разделял точку зрения Толстого. Тем не менее, в силу своей личности, своего гения и величия души Толстой оказал на него очень сильное влияние. Не страх перед смертью, а некий мистический страх явился побудительной причиной его бегства для уединения. Не погрешив против истины, можно сказать, что он решился на побег из-за чрезмерной известности.
Но уже 20 декабря 1910 г. «Русское слово» сообщает со ссылкой на своего берлинского корреспондента, который беседовал с возвратившимся из Италии Герхардтом Гауптманом.
Сообщение о смерти Льва Николаевича произвело на писателя удручающее впечатление. «Россия потеряла своего Лютера, — сказал Гауптман, — а человечество — великого художника и редкую личность. Бегство Толстого из мира меня не поразило, ибо вся его философия основана на отрицании житейской суеты и повседневности. Его уход — прекраснейшее побуждение, дополнившее духовную красоту души его. По моему убеждению, Толстой предчувствовал смерть. Одержимый мистическим страхом, он решил последние минуты провести наедине с душою. Этот заключительный факт ставит его наряду с Буддой и Лютером и другими великими реформаторами. Я во многом расхожусь с Толстым, однако преклоняюсь перед титаническим обаянием его гения. Для России его смерть, несомненно, незаменимая утрата, ибо Толстые не рождаются каждое столетие. Я негодую по поводу кощунственных сплетен о рекламности ухода. Нужно низко пасть, чтобы сметь гиганту духа приписать подобное98.
Итак, совершенно очевидно, что статьи о живом Толстом написать Гауптман не успел. Однако он откликнулся на его кончину некрологом, текст которого первоначально был опубликован в виде интервью И.М. Троцкому. Затем Гауптман выступил с большой статьей в десятилетнюю годовщину смерти русского писателя", а еще через два года, возвращаясь к осмыслению личности Льва Толстого, Гауптман в своем «Zum Geleit»100 пишет, что Толстой раскрывается своими многочисленными сторонами в самых различных проявлениях жизни нашей эпохи.
