Повсюду, где бы эмигранты ни оседали на постоянное жительство, они, как правило, замыкались в своем узком кругу, чуждаясь коренного населения и не смешиваясь с ним. Французские газеты, засылавшие время от времени своих репортеров в гущу «русского Парижа», неизменно приходили к одному и тому же выводу: «Русские абсолютно не поддаются никакой ассимиляции и никакому „офранцуживанию“. Они живут замкнутым кланом. Значительная их часть, прожив долгие годы во Франции, даже не говорит по-французски и с трудом понимает французскую речь…» Само собой разумеется, что это касалось только первого поколения эмигрантов. С молодежью, родившейся во Франции от родителей-эмигрантов или приехавшей с ними в детском возрасте, дело обстояло, конечно, иначе, о чем мне придется говорить несколько ниже.
Но откуда же все-таки бралось у них повальное недовольство страною постоянного жительства, переходящее во враждебность и злобу?
Причину этого явления нужно искать в том, что в подавляющем большинстве белые эмигранты, очутившись за рубежом, как я уже неоднократно отмечал, заняли самую низшую ступень многоступенчатой лестницы капиталистического общества.
Читателю, родившемуся и воспитанному в советском обществе, довольно трудно представить себе эту лестницу.
А между тем она не фантазия, не миф и не политический плакат, а нечто вполне реальное.
Ни талант, ни ум, ни образование, ни воспитание не определяют порядкового номера ступени, на которой очутится человек, попав в любое государство капиталистического мира. Его положение в этом классовом обществе, разделенном непроницаемыми перегородками, определяют исключительно материальные ценности, которыми он располагает: деньги, банковский текущий счет, рента, драгоценности, недвижимость, дорогая квартирная обстановка, торговый фонд, пай в акционерном обществе или какая-либо редкая специальность, нужная в данный момент социальной верхушке данного государства. Если ничего этого у него нет, то он ни при каких обстоятельствах не сможет занять какую-либо другую ступень, кроме самой низшей.
И ему не помогут ссылки на то, что все это у него когда-то было. Никого не интересует то, что было. Принимается во внимание только то, что есть. Это — неумолимый закон жизни капиталистического общества. Он-то и определяет судьбу человека и его положение в этом обществе.
Именно это и случилось с белой эмиграцией.
Лишь единицы из ее состава имели за границей к моменту революции какие-либо материальные ценности, давшие им возможность независимого сносного существования. Вся остальная масса явилась на берега Балканского полуострова, в Германию, Францию, Чехословакию и другие страны в том виде, который четко и лаконично обрисован в латинском изречении: «Omnia mea mecum porto» («Все, что у меня есть, я ношу с собою»).
С первого же дня пребывания за рубежом перед новоявленными эмигрантами встали вполне реальные вопросы: что делать дальше? Как существовать? Где, как и чем зарабатывать себе хлеб насущный?
Капитализм ответов на эти вопросы не дает. Делай что хочешь! Существуй как знаешь! Зарабатывай как можешь!
Дальше произошло то, что должно было произойти: вчерашние адвокаты стали ночными сторожами, архитекторы — шоферами, инженеры — грузчиками, фрейлины ее величества — официантками, начальники департаментов — швейцарами, полковники, капитаны, поручики — шахтерами, грузчиками, дворниками, жокеями, лакеями, уборщиками.
Интеллектуальный труд разделяет в капиталистических странах судьбу труда физического: предложение этого труда всегда превышало и превышает спрос. Отсюда безработица и в этом секторе.
Лишь очень немногим эмигрантам удалось как-то зацепиться за окружающую их жизнь и устроиться на работу по своей специальности. Вся остальная масса расположилась на последней ступени лестницы и так и не смогла сойти с нее в течение всех последующих лет.
Очутившись в «стане погибающих», эти люди, познавшие когда-то сладость жизни «стана ликующих», почувствовали себя униженными и оскорбленными до крайнего предела. Они затаили в себе глухую злобу. Но злоба эта потекла совсем не по тому руслу, по которому она, следуя законам логики, должна была бы течь. В описываемую пору ни один русский белый эмигрант не отдавал себе отчета в том, что судьба и положение в обществе его самого и его сотоварищей есть не более как частный случай общей судьбы всех эксплуатируемых. Его злоба против эксплуататоров, на которых ему, попав за границу, пришлось работать, была бы вполне понятна и закономерна.
Он же обрушил ее целиком на всю страну, в которой теперь работал, и на народ, среди которого он жил, считая их виновниками своего падения.
А между тем ни страна, ни народ были тут ни при чем. В частности, как мне уже приходилось отмечать в предыдущей главе, общая конъюнктура, сложившаяся в Болгарии в описываемые годы, была очень благоприятной для эмигрантов.
Болгария (так же как и Югославия) согласилась принять в 1921 году несколько десятков тысяч человек — бывших военнослужащих врангелевской армии, донских казаков и «гражданских беженцев». Я уже говорил, что при этом решении играли роль не только политические соображения, но и глубоко вкоренившиеся в сознание каждого болгарина идеи славянофильства и чувство глубокой признательности России и русскому народу за освобождение в 1878 году от пятивекового турецкого владычества.
Попав в Болгарию, бывшие обитатели галлиполийского, лемносского и константинопольского лагерей в подавляющем большинстве очутились на тяжелых, изнурительных и скуднооплачиваемых работах у частных предпринимателей. И вот свою затаенную злобу и неприязнь к тем, на кого они вынуждены были трудиться, белоэмигранты перенесли на всю Болгарию в целом, на весь болгарский народ, на его культуру, искусство, быт и нравы.
За пять лет, проведенных мною в Болгарии, близко соприкасаясь с тысячами белых эмигрантов, я не запомнил ни одного случая, чтобы кто-нибудь из них заинтересовался болгарской историей и культурой, познакомился с богатой болгарской литературой и поэзией, изучил болгарское народное искусство и, наконец, хотя бы свободно говорил по-болгарски.
Русские эмигранты неизменно говорили в своей среде о Болгарии и болгарах в пренебрежительно-высокомерном тоне. Считая себя прямыми потомками того поколения, которое вступило в 1877 году на болгарскую землю в качестве освободителей, они претендовали на то, чтобы победоносные лавры их предков были целиком перенесены на них самих. Они недоумевали и негодовали, когда увидели, что болгарский народ отнюдь не склонен считать обоснованными эти странные претензии.
