Вопрос упирался в переданное письмо. Я полностью отрицал его антисоветское содержание и просил Мальцева дать мне очную ставку с Галиной, зная, что она оставалась в Москве после отъезда мужа. Но, когда следователь сказал, что ни очной ставки он дать не может, ни предъявить письма, я еще раз убедился, что письма в деле нет. На следующем допросе я потребовал очной ставки с Евгением Бейлиным. И на этот раз последовал отказ. Это подтвердило мои предположения, что Бейлин — стукач и сотрудничал с КГБ.
Мальцев вызывал меня еще пару раз и на мой вопрос, долго ли я еще буду томиться в одиночке, ответил:
— Расследование я закончил. Отправляю ваше дело на окончательное решение в высшие инстанции. Мне кажется, что вас должны скоро освободить.
Мне казалось, что вот-вот наступит конец моим мучениям, но не тут-то было! Дело мое пошло гулять по «высоким инстанциям», и чинуши, перестраховываясь, не хотели его закрыть. То один офицер приходит в камеру и зачитывает мне бумажку: «Вы числитесь за Главной военной прокуратурой», то через пару недель другой: «Вы числитесь за Генеральным прокурором СССР, Руденко». Через полмесяца снова: «Вы числитесь за Верховным Судом СССР». Затем: «Вы числитесь за Управлением КГБ по Москве и области». Циркулюс вицио-зус — порочный круг. Дело мое вернулось назад. Дескать, сами заварили 7 лет назад кашу — сами и расхлебывайте!
Через пару дней высокие чины совершают обход Лефортовской тюрьмы. Слышу, как отпирают мою камеру. На пороге — полковник, окруженный офицерами. Спрашивает:
— Есть претензии по содержанию в тюрьме или по делу?
— По содержанию — нет, а вот по делу — есть. Уже более шести месяцев я в одиночке. Когда кончится эта волынка? Уж лучше назад — в лагерь! Кстати, как ваша фамилия?
— Я из Главной прокуратуры. Моя фамилия Терехов. Я немедленно займусь вашим вопросом.
Продолжаются тюремные будни. Хожу на прогулки. Читаю Надсона, Мережковского, Леонида Андреева. Наконец, 7 октября ведут меня в следственный корпус. Встречает Мальцев. Улыбается. Объявляет, что мое дело прекращено и завтра я буду свободен. Я прошу его позвонить родным и предупредить. Называю номер телефона. Он отвечает, что уже позвонил.
Последняя ночь в одиночке. Не спится. Все мысли там, на воле. Утром сдаю книги. Ведут под конвоем в управление тюрьмы. Надзиратель обыскивает, находит альбом песен и стихов, но не отбирает. Затем появляется начальник тюрьмы, полковник Петров, и вручает мне справку со штампом: КГБ СССР, Лефортовская тюрьма. Справка о том, что с 21 апреля 1949 года по 8 октября 1955 года я находился в местах заключения по Постановлению ОСО СССР № 55 от 24 сентября 1949 г. Далее следует статьи и что освобожден по Постановлению УКГБ Москвы и области в соответствии со ст. 204 часть 2 УКП. Я спрашиваю полковника, что значит статья 204 часть 2, и в ответ слышу: «За отсутствием улик». Позже, на воле, я узнаю, что часть 1-ая этой статьи гласит — «За отсутствием состава преступления». Пытаться разобраться — бесполезно. Если нет улик, то и нет состава преступления, А если нет состава преступления, то тем более не может быть никаких улик. Но и эта, часть 2-я, дает право считаться реабилитированным. Полковник просит расписаться на бланке под стандартным текстом о том, что в течение 2-х лет я не имею права ничего разглашать о пребывании в местах заключения. Выходит, что на 3-й год — уже можно? Нелепо выглядит в справке формулировка «в местах заключения». Я был все годы в Особых лагерях, а по этой неопределенной фразе можно думать, что угодно (начиная с закрытого централа и кончая какой-нибудь «шарашкой» или даже обычным ИТЛ).
Выхожу через проходную. В бушлате, сапогах, с фанерным чемоданчиком. Солнечный осенний день. Под ногами желтые и красные кленовые листья. На углу, возле Лефортовской тюрьмы стоит отец. Идем переулком к Красноказарменной, садимся в трамвай. Дома ждут мать и Вероника. Обе в слезах.
Семь лет жизни. За что?
На следующий день я прописался в милиции и получил паспорт. Мы с Вероникой Андреевной Воронкиной оформили в загсе наш брак, и отец достал нам «по блату» путевки в дом отдыха под Звенигородом. Я готов был днями напролет бродить по подмосковным лесам и рощам, после казахстанских степей, после тундры в Норильске, после сопок Колымы.
Судьба оказалась немилостива и к моим мучителям. Следователь Матиек, уволенный из органов и работавший последние годы в милиции, умер. Сравнительно молодым умер стукач Бейлин.
Нужно было заканчивать институт. Мой 3-ий московский за годы моего «путешествия в страну ЗЭКА» был переведен в Рязань. Пришлось ехать туда за документами. В центре Рязани, в помещении старой церкви, находился городской архив, где разыскали мои ведомости и выдали академическую справку. В Первом Московском мединституте мне предложили сразу пойти на 5-й курс, при условии немедленной сдачи экзаменов за 4-й. С большой благодарностью вспоминаю имена своих профессоров, которые относились ко мне с пониманием и сочувствием.
Через год у нас родилась дочь Ирина. В 1958 году я получил диплом врача и начал работать.
Время шло. На XX съезде партии Хрущев размахивал документами, найденными в архивах политической охранки, и разоблачал «культ личности». Эренбург написал свою «Оттепель». Вышел «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Многих бывших подручных «вождя» направили в «ссылку» — послами в разные страны. (Аристов, Мухитдинов, Пегов, Полянский). «Вышли на пенсию» Молотов и Каганович.
Мы, старые зэки, считали, что с прошлым покончено, но как показали дальнейшие события мы ошибались.
В новом уголовном кодексе оставлена все та же пресловутая статья — «антисоветская агитация», только под другим номером (70).
Меняются вожди, меняется конституция, меняются кодексы, но Архипелаг живет, как и много лет назад…
Москва.
Зима 1979–1980 г.
Из статьи М. Геллера, журнал «Обозрение», № 5, 1983 г.
А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», изд. ИМКА-Пресс, т. З, стр. 580.
