Хладнокровный Север поднялся. Возмущенные жители Ниагары выгнали из города всех, кто сочувствовал мятежникам. В Пенсильвании, в Нью-Йорке, в Новой Англии, я слышал только одно — хватит болтать, пора действовать, что даже если это будет стоить очень много и крови, и денег, тем не менее, все должны объединиться, чтобы раздавить эту Гигантскую Измену, которая вцепилась своими клыками в горло Республики.
Люди, похоже, были гораздо радикальнее самого Президента. Во всех общественных местах звучали грозные заявления, что, если Администрация не будут справляться, ее необходимо отменить, и установить диктатуру. О «Монументальном городе» говорили с особой горечью:
— Если национальные войска не смогут беспрепятственно пройти через Балтимор, с ним выйдет заминка и от него камня на камне не останется.
Я видел, каким серьезным и воодушевленным был Юг, но ничто не указывало на столь удивительное восстание всего народа. Все, казалось, были проникнуты духом тех официальных документов, которые появились до того, как Наполеон стал Первым Консулом и начинавшихся словами: «Во имя Французской Республики, единой и неделимой».
Стоило жить, чтобы увидеть это — несмотря на скудость финансовых средств и множественность политических точек зрения, это основную, первичную основу лояльности — непреложную решимость отстоять право большинства — единственную опору республиканской формы правления.
Грозовая туча разразилась молнией — перед нами неизбежная война. Когда она закончится? Кто может это предсказать? Революции всегда жестоки и неразборчивы в средствах, и кто когда-нибудь мог постичь логику гражданской войны?
На этом закончилось мое задание, иногда опасное и беспокойное, но, тем не менее, интересное. Оно позволило мне впоследствии взглянуть на Сецессию с точки зрения тех, кто ее благословил, осмыслить действия и высказывания повстанцев, которые в противном случае были бы для меня навек запечатанной книгой. Я также убедился в серьезности и искренности революционеров. Мое опубликованное предсказание о том, что если бы страна максимально не использовала свою энергию и ресурсы, мы бы имели войну лет на семь и оно, похоже, возбудило у моих знакомых легкое подозрение, что я не в своем уме.
Я последним из всех журналистов «The Tribune» покинул Юг. Благодаря редкому везению все его корреспонденты избежали личного насилия, в то время как представителей нескольких других нью-йоркских газет ждали комитеты по бдительности, изгнание, а в некоторых случаях и тюрьма. Повсюду шутили, что «The Tribune» была единственной северной газетой, корреспондентам которой разрешалось работать на Юге.
У репортажей из Южной Каролины была своя, особая история. Сразу после президентских выборов в Чарльстон отправился м-р Чарльз Д. Бригам. Без двух или трех недель, он жил там с ноября по февраль, отправляя письма почти каждый день. Чарльстонцы были весьма взволнованы и возмущены, и по совершенно несправедливому подозрению под арест попало пять или шесть человек.
Наконец, примерно в середине февраля м-р Бригам был все-таки арестован и затем предстал перед губернатором Пикенсом и советниками его кабинета, среди которых был экс-губернатор Мак-Грат. Южная Конфедерация существовала тогда только в эмбриональной стадии, и Южная Каролина провозгласила себя независимой республикой. Корреспондент, обладавший исключительным самообладанием и прекрасно знавшим человеческую натуру, несмотря на неприятное свое положение, держался абсолютно спокойно. После сурового допроса он с облегчением понял, что этот трибунал не знал чем он реально занимается, но подозревал его в шпионаже в пользу Правительства.
Суд над ним происходил в их штаб-квартире, напротив «Charleston Hotel» и длился с 9-ти утра до 9-ти вечера. Во второй половине дня, когда город был взволнован одним из ежедневных сообщений о том, что появился федеральный флот, его передали м-ру Александру Г. Брауну, ведущему специалисту по уголовному праву, известному своим умением допрашивать свидетелей. М-р Браун задавал вопросы, потом задавал их повторно, подверг журналиста перекрестному допросу, но ничего не добился и был совершенно сбит с толку. В конце концов, он сказал:
— Мистер Бригам, хоть я и думаю, что с вами все в порядке, сложилась необычная и чрезвычайная ситуация, и вы должны понять, что с учетом данных обстоятельств вам необходимо немедленно покинуть Юг.
«Сладкая скорбь» разлуки очень бы порадовала его журналистское сердце. Но рассчитывая на благоразумие, он ответил:
— Надеюсь, нет, сэр. Это очень тяжело для того, кто, как вы были вынуждены после столь жестокого обращения, признать, не сделал ничего неправильного, кто вел себя как сочувствовавший вам, быть изгнанным таким образом, как какой-нибудь чужак-иностранец.
Адвокат тихо и значительно заметил:
— Прошу прощения, сэр, что это не причина и не аргумент.
Счастливый журналист, хотя и был в душе против, но согласился. Тогда адвокат, который, похоже, симпатизировал ему, пригласил выпить с ним по бокалу вина, и когда они немного расслабились, внезапно спросил:
— Кстати, вы не знаете случайно, кто посылает отсюда письма для «The Tribune»?
— Нет, конечно, — последовал ответ. — Я в течение шести месяцев не видел ни одного номера этой газеты, но я полагал, что такого человека нет, ведь ваши газеты сообщали, что эти письма поддельные.
— Есть такой человек, — ответил Браун. — И до сих пор, хотя мы арестовали четыре или пять человек, предполагая всякий раз, что мы нашли его, он постоянно ускользает от нас. Но теперь, когда вы вернетесь в Нью-Йорк, вы можете выяснить, кто он, и сообщить нам?
М-р Бригам, зная, какой надо принять тон, «рыцарственно» ответил:
— Разумеется, сэр, я бы не стал шпионом для вас или кого-то еще. Такие вещи обладают своеобразной гласностью, их обсуждают и в салонах и на уличных перекрестках. Если я смогу узнать таким, кто этот корреспондент «The Tribune», я сочту своим долгом известить вас об этом.
Адвокат жадно слушал этот шепот надежды, а вот известный детектив мятежников, которого звали Шубак — смуглый, толстый и некрасивый человек с еврейским лицом — нет. И он так сказал бывшему заключенному:
— Брауна вы, конечно, обманули, но со мной у вас бы ничего не вышло.
Тем не менее, м-ру Бригаму было разрешено с миром отправиться в Нью-Йорк. После «The Tribune» в Чарльстоне работали пять или шесть разных корреспондентов — как правило, двое, на случай непредвиденной ситуации. Частенько они не были даже знакомы и никак не общались между собой. Если кого-то арестовывали, в резерве всегда оставался другой, чтобы продолжать вести репортажи. М-р Бригам, сидя в редакции, редактировал письма таким образом, чтобы они казались написанными одним человеком, а сбитые с толку власти бестолково бегали туда и сюда, чтобы изгнать беспокоившего их мир злого духа, чье не вызывающее никаких подозрений имя было легион.
Часть II. Война
Глава IX
«Всем смерть!» — собак войны с цепи спуская… [61]
Санчо Панса «уснул» слишком рано. Сегодня он бы горячо благословил не только того, кто изобрел сон, но и того, кто изобрел спальный вагон. Имя этого благодетеля, благодаря неслыханной щедрости которого мы имеем возможность наслаждаться непрерывным сном при скорости 25 миль в час, не следует скрывать от благодарного потомства.
Так я беседовал сам с собой одним майским вечером, когда, в поисках «мест вооруженных столкновений», видимых пока только глазу пророка или указанного в газетной колонке, я обратил свое взор на запад. Точнее сказать, «крутнулся на каблуках». Безжалостные проводники заставляют сонного пассажира ехать ногами вперед, руководствуясь убеждением, что для него будет лучше лишь сломать ноги, чем разбить голову.
Я остановился на один день в Саспеншн-Бридж, но для нетерпеливого путешественника у жизни есть в запасе намного более болезненные сюрпризы, чем воскресенье у Ниагарского водопада. И в самом деле, в сплошной суете пребывает тот, кто не способен увидеть истинного Покоя в огромном водопаде, склонившего свою усталую голову на спокойную грудь Природы и ощущающего биение ее глубокого и любящего сердца!
