Мы пошли с ней гулять. Она рассказывала о том, как в Доме профсоюзов на Солянке познакомилась с Альбертом Душенко, как он уговорил ее поехать сюда, какой он умнейший, благородный и цельный человек, что подобных она еще не встречала, как он хорошо поет и играет на всех инструментах. У него даже тут, с собой, маленькая гармошка-черепашка, на таких, знаешь, в цирке играют клоуны-эксцентрики.
– Он и есть клоун-эксцентрик! – закричал почему-то я. Наверно, из ревности.
Послушать ее, так Альберт – это воин, красавец, гигант, атлет, вождь, трибун. Но я-то его хорошо знал. Целый год мы с ним учились и выступали в Театре Революции, играли восставших рабочих и полицейских, лакеев и прохожих. Это очень низенький, прыщеватый, нескладный, непропорционально сложенный, робкий и застенчивый человечек. Правда, я его давно не видел, но мог ли он за пять лет стать другим? Вряд ли. Неужели между тобой, Милочка, и этим Альбертом что-то…
Она не отвечала, и мы шагали по берегу мелководной речки, узенькой и грязной, обгоняемые грузовиками, тарантасами, двуколками, запряженными низкорослыми башкирскими лошадками, грабарками и пешеходами, спешащими на стройку землекопами, бетонщиками…
Сколько на стройке тогда работало людей?
По одним сведениям, пятьдесят тысяч, по другим – семьдесят, по третьим – сто пятьдесят… Точно не было известно никому, ибо каждый день количество строителей менялось. Приезжали из окрестных сел, из казачьих станиц, из Башкирии, Казахстана, Киргизии, с берегов Байкала, Волги, Иртыша, с Украины, из Белоруссии, откуда только не приезжали!
И уезжали многие, не увидев здесь того, на что надеялись: многоэтажных домов с горячей водой и со всеми удобствами, магазинов, рынков, золотых приисков, тысячных заработков, разливанного моря самогона и браги. Жили во времянках, в бараках, в палатках…
Вот уж кончился поселок строителей. Дальше одиночные палатки, на далеком расстоянии одна от другой. И одичавшие голодные собаки.
Мы с Милочкой все шагаем и шагаем, и она рассказывает о «Цинделе», о «Синей блузе», о любви к театру и к живой газете. Об Альберте мы совсем не говорим, мне эта тема неприятна.
Так она мне заморочила голову своими рассказами, смехом, жизнерадостностью, жалостью ко мне, что я вдруг ни с того ни с сего стал просить ее руки. Я умолял ее переехать в мой каупер, кричал, что не в силах больше сносить одиночество холостяцкой жизни. Я обещал исправиться, поступить на службу и регулярно получать зарплату, говорил, что я еще не очень стар, что могу выдержать экзамены в медицинский институт, стать хирургом, получать стипендию.
Она тоже что-то говорила, но я не слышал. Мы говорили оба, не слушая друг друга, поднимая столбы пыли, почти бежали по шоссе, и по берегу реки, и опять по шоссе. Я излагал гигантские планы нашей будущей жизни с путешествиями, циклами пьес и романов, учебой, новым театром, который мы откроем здесь и который прославится на весь мир.
Наконец, истомленные многочасовой прогулкой, голодом, жаждой, жарой, шумом и грохотом на шоссе, мы остановились. Я взял ее руки в свои, потом схватил за плечи.
– Я заставлю тебя, Милочка, переменить мнение обо мне.
– Но я и так очень хорошего мнения о тебе, курносый.
Милочка улыбнулась.
– Ну так как? Решено? Переезжаешь ко мне?
Милочка широко раскрыла глаза:
– Зачем?
– Выйдешь за меня замуж.
– Но я и так замужем.
– За кем?!
– Разве я тебе не сказала? За Альбертом. Перед самым отъездом сюда мы расписались. Ехали шесть суток. Значит, сегодня ровно педеля.
Меня завертело, закружило, затошнило.
– Зачем ты это сделала?! Как ты могла! Ведь я так ждал тебя!
Милочка удивилась:
– Ты меня ждал? Разве ты знал, что я еду сюда?
Нет, я этого не знал. Я вообще за последние два года ни разу не подумал о ней. Но сейчас мне показалось, что все эти годы я думал только о ней, что именно она занимала все мои помыслы, что только ради того, чтоб встретиться с ней, я поехал на Урал.
Еще с тех пор, как я в семилетнем возрасте вышел на сцену в опере Даргомыжского «Русалка» в роли маленькой русалочки и прокричал: «Я прислана к тебе, любезный князь, от матери моей нарочно» – и действительно вообразил себя дочерью царицы Днепра, склонность к перевоплощению была мне свойственна.
Я перевоплощался по всякому поводу и без всякого повода: в Лешего, в дядю Макса, в баса Цесевича, в моего отца, в военкомовского мерина Буланого, в индюка из отцовского курятника, в артиста Петипа, в персонажей из виденных и прочитанных пьес.
Долго находиться в одном образе я не мог, становилось скучно. Тогда я мгновенно перевоплощался в партнера моего героя. Почти одновременно я был Отелло и Дездемоной, Онегиным и Татьяной, Поташем и Перламутром, Тильтилем и Митиль. Наверно, это плюс отсутствие таланта (это я пишу из скромности) помешало мне стать актером. Малейший повод заставлял меня тут же, без всякой подготовки, перевоплощаться. Не то чтобы играть или притворяться каким-нибудь персонажем, а именно становиться им.
С годами эта склонность к перевоплощению стала исчезать. Наоборот, я изо всех сил старался быть самим собой. Но какой я САМ СОБОЙ? Я этого не знал. Знал только, что бывают минуты, когда нужно стараться НЕ БЫТЬ СОБОЙ, преодолеть что-то, когда грустен – заставить себя стать веселым, когда больно – не показывать. А тут, во время прогулки с Милочкой, на меня вдруг накатило это самое перевоплощение.
Я заплакал, зарыдал, затрясся. Сам не знаю, что со мной произошло. Я вдруг рассказал ей (и поверил в это), как долго и нежно любил ее еще в Пролеткульте, как торчал у подъезда и ждал минуты, чтоб проводить, гордился, когда она изображала Таню и была умнее и благороднее всех персонажей «Плодов просвещения», Это потому, что она и на самом деле была всех умней и благороднее.
Как же я был несчастен, узнав, что она связала свою судьбу с Альбертом, с этой презренной «Бертой»!
В те годы было модно в театральных кружках и киностудиях называть молодых мужчин женскими именами. Среди нас, мужиков с первой растительностью под носом и с ломающимися голосами, были Люси и Люли (Алексей и Леонид), Зины (Зиновий), Наташи (Натан), Тони и Аси (Антон и Алексей), Моти и Пани. Я был, например, Дора. А Душенко Альберт был, конечно, Бертой. Так вот, за эту презренную Берту?…
Откуда у меня только взялось! Я умолял Милочку немедленно расторгнуть брак с Душенко, рыдал и проклинал их связь.
Сперва Милочка смотрела на меня, как на сумасшедшего. А потом, знаете, неожиданно поверила. К счастью, ненадолго. Поверила и тоже заплакала. На мгновенье ей показалось, что все обстояло именно так, как я говорил, что произошла катастрофа и она загубила свою молодую жизнь на корню.
