отказывал мне в этом, и должен сказать, что если впоследствии, уже будучи начальником сыскной полиции, я умел добиваться сознания там, где мои помощники совершенно терялись, — то этим я обязан целиком Келчевскому.
С десяти слов он умел поставить допрашиваемого в противоречие с самим собою, загонял его совершенно и у сбитого с толку добивался наконец правдивого рассказа.
Так и тут. Разоблачение шайки делалось быстро; роли каждого определялись тотчас, преступления устанавливались, вещи отыскивались.
В тот раз, о котором я рассказываю, он допрашивал Крюкина, старого рецидивиста. Окончив допрос, он вдруг сказал ему:
— Плохо твое дело, я бы, пожалуй, помог тебе, если бы и ты нам помог...
Лицо Крюкина оживилось надеждою.
— Чем, ваше благородие?
— Где, с кем сидишь?
— Нас много. Восемь.
— А Иванов с тобою?
— Душитель-то?..
Я чуть не подпрыгнул, но Келчевский сохранил полное спокойствие. Он кивнул и сказал:
— Он самый! Дознай от него, скольких он удушил и с кем...
Крюкин покачал головою.
— Трудно, ваше благородие! Дивствительно, говорил, что душит и вещи продает, а больше ничего. Мы его даже спрашивали: как? А он выругался и говорит: я шутил. Ребята сказали, что знают его, ну а как и что подлинно, никто не знает.
— Ну, а ты узнай! — сказал ему Келчевский и отпустил его.
— Значит, наша правда! — воскликнул я, едва грабителя увели.
Келчевский засмеялся.
— Наша! Я давно это чувствовал, да конца веревки в руках не было. А теперь все дознаем.
— Вызвать Иванова?
— Непременно!
И он тотчас написал приказ, чтобы ему отпустили из тюрьмы Иванова.
Через полчаса перед нами стоял этот Иванов. Нагло улыбаясь, он отвесил нам поклон и остановился в выжидательной позе.
— Ну, здравствуй, — сказал ему ласково Келчевский. — Что, сидеть еще не надоело?
Этот допрос происходил 2 апреля, и, значит, Иванов сидел без малого 3 месяца.
Он передернул плечами.
— Известно, не мед, — ответил он. — Ну, да я думаю, что господа начальники и смилостивятся когда-нибудь.
Келчевский покачал головою.
— Вряд ли! Суди сам, Петров говорит, что ты душил извозчиков, а я тебя вдруг отпущу!
— Петров?! Ах он... — воскликнул Иванов.
— Что Петров, — продолжал Келчевский, — и ты сам говоришь то же...
— Я?
— Ты. Крюкину говорил, Зикамский и Ильин тоже слышали. Хочешь, позову их?..
— Брешут они. Ничего я такого не говорил.
— Позвать?
— Зовите. Я им в глаза наплюю...
— А что от этого? Все равно сидеть будешь, поймаем еще двух-трех. Поверь, они дураки не будут. Все на тебя накляпят. Благо уже сидишь. Петров-то все рассказал...
Иванов стал горячиться.
— Что рассказал-то? что?
— Сказал вот, что вещи продавали...
— Ну, продавали, а еще что?..
— Что ты душил...
— А он? — закричал неистово Иванов.
— Про себя он ничего не говорил. Ты душил и грабил, а продавали оба, — спокойно ответил Келчевский.
— Так он так говорит! — тряся головой и сверкая глазами, закричал Иванов. — Ну так я ж тогда! Пиши, ваше благородие! Пиши! Теперь я всю правду вам расскажу.
Келчевский кивнул головою и взял перо.
— Давно бы так, — сказал он. — Ну, говори!
Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя.
— Убивать, действительно убил. Только не один, а вместях с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него это все и — только, больше ничего не было.
— Какого извозчика? где? когда?
— Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.
— Так! Ну, а вещи куда дели? лошадь, сани?..
— Лошадь это мы, как есть 28 декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину, а лошадь братьям Дубовецким. Там же, в Царском. Они извоз держат...
— Какая лошадь?
— Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.
— А сани?
— Извозчичьи. Новые сани, 20 рублей дали, а за лошадь 25.
— А полушубок? армяк?
— Это тоже у Тасина, а другой у солдатки. Тот самый, на чем поймались. А остальную одежду, и торбу, и сбрую в сторожку на Лиговке.
— В какую сторожку?
— В караульный дом, № 11. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили...
— Ну, вот и умный, — похвалил его Келчевский, — теперь мы во всем живо разберемся.
Он написал распоряжение о переводе его в другую камеру и отпустил.
Едва он ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевскому.
— Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать.
— Прежде всего его сиятельству доклад изготовить!
— Вот Прач-то обозлится!
Мы засмеялись...
На другой же день о деле было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.
Собственно, самое интересное начинается от этих пор.
В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому дело это так запечатлелось в моей памяти.
Передо мной сейчас лежат сухие полицейские протоколы, а я вижу все происшедшее как наяву, хотя от той поры прошло добрых 40 лет.
Итак, нам троим было вверено это дело, а собственно говоря — одному мне.
Но еще до назначения графа я тотчас принялся за розыск.
Едва свечерело, я переоделся оборванцем: в рваные галоши на босу ногу, в рваные брюки, женскую теплую кофту с прорванным локтем и в военную засаленную фуражку. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города на Лиговский канал.
И в настоящее время те места, за Московской заставой, туда, к шоссе, представляют места не безопасные, но тогда там была совершенная глушь.
Тянулись пустыри, не огороженные даже заборами, а там, у шоссе, стояли одинокие сторожки караульщиков от Министерства путей сообщения, на обязанности которых лежало следить за порядком шоссе.
Эти крошечные домики стояли друг от друга саженях в 200.
Туда-то и направил я свои шаги. Иванов указал на караулку под № 11, и я решил прежде всего осмотреть ее и внутри и снаружи.
Одинокая караулка стояла
