Он молча всматривается в учениц. Рядом с ним стоит, с виду безучастная, директриса пансиона мадемуазель Сикорская и тоже смотрит… но с какой затаенной тревогой! Сегодня оказалось так мало времени для подготовки. Швейцар едва успел дать условный звонок, как Хорнберг поднялся на площадку и вошел в класс. Боже мой, все ли в порядке?
Все в порядке. Двадцать девочек с наперстками на пальцах склонились над работой и вышивают букетики по квадратикам канвы. На партах только ножницы и катушки ниток. Тупча с красным от волнения лицом подчеркнуто кладет на кафедру книгу, напечатанную русским шрифтом.
— Два раза в неделю по одному часу дети учатся рукоделию, — деловито поясняет директриса.
Хорнберг подходит к учительнице.
— Вы им читали вслух. Какую книгу, мадемуазель?
— Басни Крылова. Мы начали только сегодня, — совершенно спокойно отвечает Тупча. Хорнберг небрежным жестом поднимает крышку ближайшей парты. Ничего. Ни одной книги. Ни одной тетради.
Старательно закрепив стежки, дети прерывают свое занятие. Они сидят скрестив руки, неподвижно, совершенно одинаковые в своих темных платьицах с белыми воротничками. Все двадцать детских лиц как-то сразу постарели и замкнулись, скрывая страх, ненависть и хитрость.
Господин Хорнберг сел на стул, подвинутый ему Тупальской.
— Будьте любезны вызвать какую-нибудь из ваших юных учениц.
Сидящая в третьем ряду Мария Склодовская инстинктивно повертывается напряженным личиком к окну. Про себя она возносит к небу Тайную мольбу: «Господи, сделай так, чтоб не меня! Только не меня!.. Только не меня!..»
Но она знает, что вызовут ее. Ее вызывают почти всегда, так как она самая знающая и хорошо говорит по-русски.
Услыхав свою фамилию, девочка встает. Ее бросает в жар и в холод.
— Молитву, — произносит Хорнберг с выражением безразличия и скуки.
Бездушным голосом Маня читает «Отче наш». Одним из самых унизительных мероприятий царского правительства являлось требование, чтобы польские дети каждый день читали свои католические молитвы, но обязательно на русском языке. Под видом уважения к религиозным верованиям поляков царь этой мерой заставлял их же самих оскорблять то, что было для них священно.
Опять наступает тишина.
— Какие цари царствовали на нашей святой Руси со времени Екатерины Второй?
— Екатерина Вторая, Павел Первый, Александр Первый, Николай Первый, Александр Второй…
Инспектор доволен. У девочки хорошая память. А какое отличное произношение, точно она родилась в Петербурге.
— Какой титул принадлежит царю в ряду почетных званий?
— «Величество».
— А мой?
— «Высокородие».
Инспектор с удовольствием разбирается в этих иерархических оттенках, видимо полагая их более важными, чем арифметика или грамматика. Наконец уже просто для забавы он спрашивает:
— А кто нами управляет?
Чтобы скрыть вспыхнувшие негодованием глаза, директриса и надзирательница старательно просматривают списки учениц. Не получив немедленного ответа, раздраженный инспектор повторяет свой вопрос:
— Кто нами управляет?
— Его величество Александр Второй, царь всея Руси, — с усилием отчеканивает Маня.
Инспекторский смотр окончен. Царский чиновник встает со стула и, благосклонно кивнув головой, направляется в соседний класс. За ним следует директриса.
Тупча поднимает голову и говорит:
— Душенька моя, поди ко мне…
Маня подходит к учительнице; Тупча, не говоря ни слова, целует ее в лоб. Весь класс сразу оживляется, а польская девочка, измученная нервным напряжением, не выдерживает и заливается слезами,
* * *
— Был инспектор! Был инспектор! — возбужденно сообщают школьницы своим матерям и няням, ожидающим их у выхода. Закутанные девочки в сопровождении взрослых расходятся группами по тротуару, запушенному первым снегом.
Эля оживленно рассказывает тетке Михаловской — тете Люсе, пришедшей за племянницами, — о том, что произошло сегодня в пансионе:
— Хорнберг спрашивал Маню… Она отвечала очень хорошо… Потом она расплакалась… Кажется, инспектор не сделал замечаний ни в одном классе…
Говорливая Эля болтает то шепотом, то громко. Маня молча шагает рядом с тетей. Прошло уже несколько часов со времени ее допроса, но девочка все еще волнуется. Ей ненавистны эти внезапные панические страхи, эти унизительные вызовы, когда приходится все время только лгать и лгать…
После сегодняшнего посещения инспектора Маня как-то особенно тяжело чувствует всю грустную сторону своего существования. Не вспоминается ли ей былое время, когда она была ребенком без горя, без тревог? Несчастья одно вслед за другим обрушились на семью Склодовских, и последние четыре года казались Мане каким-то тяжелым сном.
За эти годы ее мать побывала вместе с Зосей в Ницце. Тогда Мане сказали, что «мама после лечения вернется совсем здоровой». Спустя год ребенок вновь увидел свою мать, но едва мог узнать ее в постаревшей, обреченной женщине.
День возвращения после летних каникул 1873 года оказался драматичным. Приехав со всем семейством на Новолипскую улицу к началу гимназических занятий, Склодовский нашел у себя на письменном столе казенный пакет: по распоряжению властей он лишался места субинспектора, а тем самым — казенной квартиры и добавочного жалованья. Это опала. Директор гимназии Иванов жестоко отомстил недостаточно раболепному чиновнику. Он одолел в этой борьбе.
После нескольких переездов с квартиры на квартиру Склодовские обосновались в доме на перекрестке Новолипской и Кармелитской улиц. Семья все больше и больше испытывала недостаток в деньгах. Преподаватель берет к себе двух-трех пансионеров, затем пять, восемь, наконец десять. Всем этим мальчикам, набранным среди своих учеников, он дает квартиру, питание и частные уроки. В квартире стало шумно, как на мельнице; пришел конец семейному уюту.
К сожалению, необходимость такой меры вызывалась не только потерею места субинспектора, не только денежными жертвами, которых требовало пребывание его жены на солнечной Ривьере. Вовлеченный своим злосчастным шурином в рискованную спекуляцию — товарищество по эксплуатации «чудесной» паровой мельницы, Склодовский, вообще говоря, человек предусмотрительный, потерял, и очень быстро, все накопленные деньги — тридцать тысяч рублей. С тех пор его терзают сожаления, тревожит будущее, он сокрушается и все время винит себя за то, что обездолил семью, а дочерей лишил приданого.
За два года до этого несчастья, в январе 1876 года, Маня узнала, что такое горе. Один из пансионеров, заболев тифом, заразил Броню и Зоею. Страшные недели! В одной комнате чахоточная мать старается сдержать свой кашель, в соседней — две сестры стонут и дрожат от озноба.
