За два года до этого несчастья, в январе 1876 года, Маня узнала, что такое горе. Один из пансионеров, заболев тифом, заразил Броню и Зоею. Страшные недели! В одной комнате чахоточная мать старается сдержать свой кашель, в соседней — две сестры стонут и дрожат от озноба.
Это случилось в среду. Склодовский зашел за Элей, Юзефом и Маней и повел их к старшей сестре. Зося покоилась в гробу, вся в белом, со скрещенными на груди руками. Бескровное лицо как будто улыбалось и, несмотря на гладко остриженную голову, было красиво.
Маня впервые встречается со смертью, впервые «дет в траурной процессии, одетая в мрачную черную накидку, оставив дома рыдающую Броню, которая должна еще лежать в постели, и мать, которая не в силах выйти из дому, перебираясь от окна к окну, следит за удаляющимся гробом своей дочери.
* * *
Пять часов. Горничные убрали стол после обеда и зажгли висячую керосиновую лампу. Время занятий. Пансионеры разбрелись по своим комнатам. Сын и дочери учителя остались в столовой, превращенной в класс, раскрыли тетрадки и книги. Через несколько минут в комнате раздается бормотание, невнятный, назойливый, нудный гул; он так и остается на целые годы лейтмотивом всей жизни в этом доме.
Его виновниками являются ученики, которые не могут отказаться от привычки вслух заучивать латинские стихи, исторические даты или решать задачи. В каждом углу этой фабрики познаний ноют, охают, страдают. Как все трудно! Сколько раз приходилось учителю Склодовскому ободрять ученика, который впадал в отчаяние из-за того, что, хорошо поняв изложенное на родном, польском, языке, не мог при всех стараниях усвоить то же самое, и особенно передать, на обязательном русском языке.
Маленькая Маня не знает подобных огорчений. Исключительная сила ее памяти казалась подозрительной и, когда девочка на глазах у всех прочитывала стихотворение два раза и тут же произносила наизусть без единой ошибки, товарищи обвиняли ее в жульничестве, говоря, что она выучила его раньше, потихоньку от всех. Свои уроки она готовит значительно быстрее других учеников, а затем по врожденной готовности помочь нередко выручает какую-нибудь из подруг, зашедшую в тупик.
Но чаще всего, как было й в этот вечер, Маня берет книгу и устраивается за столом, оперев лоб на облокоченные руки и заткнув уши большими пальцами, чтобы не слышать бормотание своей соседки Эли. Через минуту Маня, загипнотизированная чтением, уже не слышит и не видит того, что происходит в комнате.
Такая способность к полному самозабвению — единственная странность у этого вполне здорового, нормального ребенка — необычайно забавляет Маниных подруг и сестер. Броня и Эля в сообществе с пансионерами уже не раз устраивали в комнате невыносимый гвалт, чтобы отвлечь младшую сестру, но их старания напрасны: Маня сидит как зачарованная, даже не поднимая глаз.
Сегодня им хотелось бы придумать что-нибудь похитрее, так как пришла дочь тети Люси — Генриэта, и это обстоятельство раззадоривает в них демона злых козней. На цыпочках они подходят к Мане и громоздят вокруг нее целое сооружение из стульев. Два стула — по бокам, один — сзади, на них еще два, а сверху ставят еще стул как завершение постройки. Затем все молча удаляются и делают вид, что заняты уроками. Они ждут.
Ждут долго — Маня не замечает ничего. Ни шепота, ни глухого смеха, ни тени стульев, лежащей у нее на волосах. Проходит полчаса, а Маня все еще сидит, не подозревая опасности от шаткой пирамиды. Кончив главу, она складывает книгу и поднимает голову. Все рушится со страшным грохотом. Стулья кувыркаются на пол. Эля, Броня и Генриэта визжат от удовольствия.
Но Маня по-прежнему невозмутима. Не в ее характере сердиться. Она потирает плечо, ушибленное стулом, берет книгу и уносит в другую комнату. Проходя мимо «старших», она роняет одно слово: «Глупо!»
Часы такого полного самозабвения — единственное время, когда Маня живет чудесной жизнью детства. Она читает вперемежку школьные учебники, стихи, приключенческую прозу, а наряду с ними — технические книги, взятые из шкафов Склодовского.
В эти короткие часы отходят от нее все мрачные видения ее жизни: усталый вид отца, «подавленного мелкими заботами, шум вечной суматохи в доме, вставанье в предрассветном мраке, когда ей надо, еще полусонной, вскочить с постели, сползающей со скользкого дивана, и быстро освободить этот злосчастный диван, чтобы пансионеры могли позавтракать в столовой, которая служила спальней для маленьких Склодовских.
Но передышки эти мимолетны. Стоит очнуться, и все опять всплывает с прежней силой; в первую очередь щемящая тревога за состояние матери, ставшей лишь слабой тенью былой красавицы. Как ни стараются ободрить Маню, она душою чувствует, что «и силою ее восторженного преклонения, ни силою большой любви и пламенных молитв не отвратить ужасного и близкого конца.
* * *
И сама Склодовская думает о роковом конце. Ей хочется, чтобы смерть не захватила ее врасплох, не перевернула всю жизнь ее семьи. 9 мая 1878 года приходит к ней не доктор, а священник. Только ему поведает она свои душевные страдания, свою скорбь о милом муже, которому оставит бремя всех забот о четырех детях, свои мучительные думы о будущем совсем юных и остающихся без матери детей, а среди них — Манюша, которой только десять лет.
И умирает она так, как ей хотелось, без бреда, без метания. В чистой комнате стоят вокруг ее кровати муж, дочери и сын. Ее серые удлиненные глаза, уже подернутые предсмертной дымкой, пристально вглядываются в осунувшиеся лица близких, как будто умирающая хочет испросить себе прощение за то, что причиняет им такое горе.
Она еще находит силы проститься с каждым. Но все больше и больше ее одолевает слабость. Последняя мерцающая искра жизни позволяет ей сделать только одно движение, сказать только одно слово.
Движение — это крестное знамение, которое она чертит в воздухе дрожащею рукой, благословляя своих детей и мужа.
Слово — последнее, прощальное, с детьми и с мужем, чуть слышное:
— Люблю.
* * *
Еще ребенком Маня познала жестокость жизни, жестокой и к народам и к отдельным существам. Умерла Зося, умерла и мать. Нет больше ни чудесной ласки нежной матери, ни благодетельной опеки Зоей, но Маня все-таки растет, ни на что не жалуясь, предоставленная сама себе.
Она горда, а не смиренна. Теперь, склоняясь на колени в той же церкви, куда ее водила мать, Маня чувствует, как поднимается в ее душе глухой протест. И молится она не с прежнею любовью к богу, который так несправедливо нанес ей эти страшные удары и погубил вокруг нее всю радость, нежность и мечты.
