Единственный момент, когда она почувствовала свою значимость — вручение Премии критиков. Иветта Бессис, пресс-атташе Жюйара, обрекла ее после этой процедуры на общение с целой толпой журналистов и фотографов. В сером платье, украшенном жемчужным колье, в перчатках матери, которые ей не совсем впору, Франсуаза Саган, спокойная и покорная, под взглядами всех этих людей произносит мысленно фразу: «Послушай, это то, что зовется славой». Это длилось только мгновение, и, как ни странно, она испытала лишь мимолетный всплеск удовольствия. Так вот она, слава: вопросы, ответы и лукавое кокетство с правдой.
Рене Жюйар приехал поздно и скромно присутствовал при первом столкновении своего чудо-автора с прессой. Увидев Роберта Кантерса, одного из членов жюри, он спросил: «Скажите, только без всяких окололитературных соображений, кто голосовал за нее? Молодые или пожилые?»
Зарождавшаяся битва поколений утихла после искусного вмешательства Симоны Дефе и Габриэль Марсель, за которым последовало неожиданное выступление философа в защиту юной романистки, сильно ее удивившее. На следующий день другой член жюри, Эмиль Генрио из Французской академии, посвятил большую часть своего фельетона «Литературная жизнь» роману, получившему премию[150].
«Присуждая премию с двумя голосами преимущества мадемуазель Франсуазе Саган за “Здравствуй, грусть!”, — считает он, — литературные критики, составлявшие вчера жюри, сошлись во мнении относительно таланта автора, но, однако, не в том, чтобы рекомендовать публике аморальную книгу, где блистательно воссоздан образ истинного чудовища. “Здравствуй, грусть!” — маленький шедевр цинизма и жестокости, который даже до Премии стал литературным событием сезона. Жюри Премии критики лишь явилось на помощь успеху, чтобы его констатировать». Ниже Эмиль Генрио вновь подчеркивает важность книги, но опять возвращается к ее шокирующей неординарности: «Неоспоримый талант виден в достоверном воспроизведении внутренней механики персонажей, но от такого безразличия к добру и злу в столь нежном возрасте по спине пробегает холодок даже у того, кто немало повидал и прочел».
Теперь чопорное достоинство академика кажется тем более нелепым, что рядом с ним в жюри Премии критики сидел Жорж Батай, искавший «крайность желания… и мучительную радость», Жан Польхан, написавший предисловие к «Истории О»[151] и Доминика Ори, которой приписывалось ее авторство. С одной стороны, горячий скандал вокруг «Здравствуй, грусть!», с другой — приглушенные разговоры вокруг таинственного произведения, подписанного псевдонимом Полина Реаж.
Став символом свободной молодежи пятидесятых годов, Франсуаза осталась все той же Кики для своих родителей. В квартире на бульваре Малешерб жизнь не изменилась. Однако теперь много встреч с журналистами, и непрерывно раздаются телефонные звонки Франсуазе. Сначала мадам Куарэ не слишком хорошо восприняла превращение своей дочери в мадемуазель Саган. Когда ее спрашивали, она отвечала: «Вы ошиблись, здесь таких нет!»
Пьер Куарэ, напротив, был в восторге от всей этой суматохи, которая придала его жизни дополнительный колорит. Нельзя сказать, что ему приятно было нарушение домашнего уклада, но превращение дочери в звезду, без сомнения, ему льстило. Он собирал в большой папке для эскизов вырезки из газет и не скрывал отцовской гордости за чудо-ребенка. «В кулуарах представительства Генеральной энергетической компании на улице Боети, — рассказывает Ж.-А. Грегуар, — он ходил со стопкой книжек “Здравствуй, грусть!” и раздавал их своим самым значительным коллегам». По закону он обязан вести дела дочери и подписывать контракты с иностранными издательствами. Франсуаза, только что получившая огромные деньги, спросила отца: «Что мне делать со всеми этими деньгами?» — «В твоем возрасте лучше всего их бросать на ветер». Этот ответ ее успокоил, и, легко потратив вознаграждение за авторские права, она продолжала непринужденно проматывать сотни старых миллионов. Пьер Куарэ рад также нескольким новым друзьям Франсуазы и даже принимает некоторых за семейным столом. Один из самых странных станет известным композитором-авангардистом. Это Мишель Магн, который представляется как «мастер инфразвука». «Испытывайте страх и выражайте свою реакцию на музыкальных инструментах», — просит он своих музыкантов. Вся эта какофония, тоскующее единство разнообразных звучаний, будет записана и повергнет всех в оторопь, огласив зал Гаво 13 июля 1954 года. В двадцать четыре года Мишель Магн вызвал этим невероятным представлением больше свиста, чем аплодисментов, и удостоился статьи в «Пари-Матч». Статья появилась рядом с интервью Франсуазы Саган, взятом в Оссегоре Мишелем Деоном. Дикарка изящной словесности соблазнила юного принца, музыканта-скандалиста.
«Вместе мы на многое способны», — думает Мишель Магн и, не колеблясь, звонит Франсуазе: «Я ваш гениальный сосед по публикации в “Матч”. Моему почтовому голубю нужна голубка». Чем вызвал любопытство романистки, которая пригласила его выпить на бульвар Малешерб. Молодые люди сразу друг другу понравились, и это вылилось впоследствии в крепкую дружбу и плодотворное артистическое сотрудничество. Среди экспериментальных творений Мишеля Магна был удивительный фрагмент под названием «Самообслуживание», во время которого ударные воспроизводили шум примерно трех десятков бьющихся тарелок.
Этот насмешник, которого Кокто[152] назвал «великолепный сумасшедший», действует, как его музыканты, когда его приглашают на завтрак. У Куарэ он не преминул выкинуть свой обычный номер. Франсуаза предупредила родителей: «Вы увидите, Мишель может совершенно спокойно разбить тарелку о голову». «Это был милый мальчик, немного ненормальный, — говорит Мари Куарэ. — Мы попросили его подождать, пока придет Юлия, чтобы посмотреть, какая у нее будет реакция. А она и глазом не моргнула!» Со временем Юлия научилась принимать невозмутимый вид, свойственный благовоспитанности, и стала воздерживаться от комментариев. Это не мешало ей красноречивым молчанием проявлять свое одобрение или недовольство.
«Однажды вечером, — рассказывает Мари Куарэ, — мой муж вернулся в убийственном настроении. Во время ужина он был угрюм и ни с кем не разговаривал. Вдруг Юлия отказалась ему что-то подать. “Ну вот, у себя дома я или нет?” — воскликнул Пьер и заговорил как обычно, будто ничего и не было. На стенах столовой висели картины Жана Суверби, который выставлялся в большинстве музеев современного искусства. Он должен был украсить настенной живописью на мифологический сюжет фронтон огромного камина в Созаке, где живут дядя Франсуазы Поль Лобард и его жена Лилиан. Там Кики научилась ходить и в первый раз взобралась на лошадь. Хозяин дома был искусным наездником и любил верховые прогулки».
