Увы, «сад» коммуналки в Партийном переулке был совсем не райским… «Удобства» (то бишь туалет) находились во дворе, и Арсению приходилось ковылять туда на костылях.
К концу 1944 года отношения с женой вступили в ледниковый период; комнату разделили дощатой перегородкой – одна половина Арсению, другая – Тоне. Иногда приходил ее новый друг, оставался ночевать. Арсений лежал с открытыми глазами, бессильно сжимая кулаки. Ему уже не раз намекали, что он должен поискать себе другое жилье.
Позднее он жаловался: «Полгода такой жизни, и из ягненка сделали бы тигра».
Передышку от московского быта давала выездная работа над переводами. В 1945-м – несколько месяцев в Тбилиси, где он жил у поэта Симона Чиковани («немного лобио, немного сухого вина»), в 1946-м – Ашхабад, гостиница, дикая жара и много коньяка.
Спустя 20 с лишним лет Тарковский спросил своего молодого друга поэта и переводчика Михаила Синельникова: «Какое ваше представление о счастье?» И, не дожидаясь ответа, сказал: «А мое – в раскаленной ашхабадской гостинице сидеть в ледяной ванне, и чтобы весь пол был покрыт дынями, и время от времени подкатывать к себе еще одну, резать и есть… И так я жил в Ашхабаде и переводил Махтумкули».
В 1946-м в его жизни уже была Татьяна Алексеевна Озерская, которую он полюбил годом раньше и которой он слал из Ашхабада телеграммы, полные высокой любовной тоски…
Стоит отметить, что после того, как Тарковский ушел к Озерской, Антонина Тренина сдружилась с Марией Вишняковой, первой женой Арсения.
«Я простила Арсению Тоню, – приводит слова матери Марина, – потому что это была любовь».
«Тетя Тоня» – так назвала главу в своей книге воспоминаний Марина Тарковская. Само название свидетельствует о том, что в семье «униженных и оскорбленных» с уходом мужа и отца возник какой-то нравственный перекос. Ревновали не к изначальной разлучнице, а к той, с которой свела судьба Арсения Тарковского много позже, спустя 10 лет после ухода из семьи.
Нам представляется, что Мария Фальц (о ней речь чуть позднее) и Антонина Бохонова были самыми любимыми женщинами в жизни Арсения Тарковского.
Он был жив, а они умерли – поэтому так страдательно-возвышенно воспринимал он их жизнь, их любовь к себе и свою любовь к ним. Невольно вспоминается великая сентенция: «У нас есть только то, что мы теряем».
Когда в марте 1951 года Тоня умерла от рака, Тарковский написал горчайшее стихотворение, посвященное ее памяти:
Жизнь меня к похоронам
Приучила понемногу.
Соблюдаем, слава богу,
Очередность по годам.
Но ровесница моя,
Спутница моя былая,
Отошла, не соблюдая
Зыбких правил бытия.
Несколько никчемных роз
Я принес на отпеванье,
Ложное воспоминанье
Вместе с розами принес.
Будто мы невесть куда
Едем с нею на трамвае,
И нисходит дождевая
Радуга на провода.
И при желтых фонарях
В семицветном оперенье
Слезы счастья на мгновенье
Загорятся на глазах,
И щека еще влажна,
И рука еще прохладна,
И она еще так жадно
В жизнь и счастье влюблена.
В морге млечный свет лежит
На серебряном глазете,
И за эту смерть в ответе,
Совесть плачет и дрожит,
Тщетно силясь хоть чуть-чуть
Сдвинуть маску восковую
И огласку роковую
Жгучей солью захлестнуть.[24]
Последняя любовь Цветаевой
Москва. 1939-1941
19 июня 1939 года из эмиграции в Москву возвратилась Марина Цветаева. Приезд ее прошел поначалу почти незамеченным, но в литературных кругах новость распространилась достаточно быстро. Молодой поэт Арсений Тарковский, опубликовавший к тому времени всего несколько стихотворений в различных сборниках, «болевший» поэзией Серебряного века, конечно, мечтал о встрече с великим поэтом. Однако прошел целый год, прежде чем они познакомились.
Связала их переводчица Нина Герасимовна Бернер-Яковлева. Тарковский рискнул послать Цветаевой книгу сделанных им переводов из классика туркменской поэзии Кемине. Ответное письмо Цветаевой сохранилось только в черновике, в записной книжке. Она писала:
Милый тов. Т.
Ваша книга – прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется на: У той душа поет – дыша. Да [нрзб] камыша…[25] Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно – (и должно). Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее – без острия, для них – все равноценно. Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? потому что за другого Вы можете – все. Найдите (полюбите) слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало – как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я – человек уединенный, и я пишу Вам – зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл[ышите] мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда – все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески. Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись.
МЦ
Письмо тоже было передано через Яковлеву. У нее на квартире в Телеграфном переулке некоторое время спустя и встретились Цветаева и Тарковский.
Мне хорошо запомнился тот день, – вспоминает хозяйка квартиры. – Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда…
Правда, Мария Белкина, знавшая Цветаеву, считает, что Яковлева идеализирует отношения двух поэтов:
Тарковский был лет на пятнадцать моложе Марины Ивановны и был ею увлечен, как поэтом, он любил ее стихи, хотя и не раз ей говорил: – Марина, вы кончились в шестнадцатом году!..
Ему нравились ее ранние стихи, а ее поэмы казались ему многословными.
А Марине Ивановне, как всегда, была нужна игра воображения! Ей нужно было заполнить «сердца пустоту», она боялась этой пустоты.
Однако, как ни объясняй причины, толкавшие друг к другу двух поэтов, отрицать взаимное любовное влечение невозможно.
Та же М. Белкина в книге «Скрещение судеб» рассказывает об эпизоде, происшедшем на книжном базаре в Доме писателей на улице Воровского весной 1941 года.
Было людно, были писатели, писательские жены, модные в то время актеры, кинозвезды, художники, музыканты. Одни интересовались книгами (немногие, правда), другие забежали просто так; себя показать, на людей посмотреть, с кем-то встретиться, завести деловое знакомство… Марина Ивановна была на другом конце зала, у книжных столов, нервно перебирала книги. Тогда-то я к ней и разбежалась или, точнее, пробралась сквозь толпу, и она обожгла меня холодом. Я потом пыталась это себе объяснить тем, что ее рассматривали как экспонат в витрине, и она не могла не чувствовать этого и, должно быть, была раздражена… Но когда спустя несколько дней я рассказала об этом нашей общей знакомой переводчице Яковлевой, с которой, как мне казалось, Марина Ивановна дружила, то та только махнула рукой, заявив, что мои догадки – ерунда!
