Однако, как ни объясняй причины, толкавшие друг к другу двух поэтов, отрицать взаимное любовное влечение невозможно.
Та же М. Белкина в книге «Скрещение судеб» рассказывает об эпизоде, происшедшем на книжном базаре в Доме писателей на улице Воровского весной 1941 года.
Было людно, были писатели, писательские жены, модные в то время актеры, кинозвезды, художники, музыканты. Одни интересовались книгами (немногие, правда), другие забежали просто так; себя показать, на людей посмотреть, с кем-то встретиться, завести деловое знакомство… Марина Ивановна была на другом конце зала, у книжных столов, нервно перебирала книги. Тогда-то я к ней и разбежалась или, точнее, пробралась сквозь толпу, и она обожгла меня холодом. Я потом пыталась это себе объяснить тем, что ее рассматривали как экспонат в витрине, и она не могла не чувствовать этого и, должно быть, была раздражена… Но когда спустя несколько дней я рассказала об этом нашей общей знакомой переводчице Яковлевой, с которой, как мне казалось, Марина Ивановна дружила, то та только махнула рукой, заявив, что мои догадки – ерунда!
Просто в зале, в толпе находился молодой поэт, мимолетное увлечение Марины Ивановны. Он не подошел к ней и даже не поклонился, он был с женой. И Марина Ивановна была вне себя от гнева, о чем сама и рассказала.
Молодым поэтом был Арсений Тарковский.
Другой любопытный эпизод известен благодаря Аркадию Штейнбергу. Однажды он стоял вместе с Цветаевой в очереди – кажется, в кассу Гослитиздата. Старая сутуловатая женщина с некрасивым, грубоватым, хмурым лицом… И вдруг она преобразилась – выпрямилась, подалась вперед, глаза ее сверкнули, лицо помолодело и чуть ли не засветилось. Штейнберг был потрясен, не мог поверить своим глазам. Перед ним была совсем другая женщина. И только когда он обернулся, то понял причину преображения – в конце коридора показался Арсений Тарковский.
Большая часть свиданий происходила на улице. Встречались, шли гулять, на ходу читали друг другу стихи. Иногда Цветаева советовала Тарковскому поменять то или иное слово или строку – и чаще всего он следовал совету. Цветаева была неутомимым ходоком. Уж на что привык ходить пешком Тарковский, который почти никогда не пользовался в Москве транспортом, но и он едва поспевал за Мариной Ивановной. Одна из последних совместных прогулок (после вечера у Яковлевой) состоялась в ночь с 21 на 22 июня 1941 года. Цветаеву пошли провожать несколько человек, в том числе и Тарковский. Где-то между 5 и 6 часами утра Цветаева вдруг сказала: «Вот мы идем, а, может быть, сейчас уже началась война».
У нее был дар предвидения. Вторая жена Тарковского считала Цветаеву колдуньей. И впрямь: если кто-нибудь в собравшейся компании не нравился Цветаевой, он начинал чувствовать себя как-то неуютно, ежился, нервничал и, в конце концов, уходил. Марина Ивановна подарила Антонине малахитовое ожерелье, но та не стала носить его – уверяла, что ожерелье ее душит.
Сохранились отрывочные воспоминания самого Тарковского о Цветаевой.
Она приехала (в Россию) в очень тяжелом состоянии, была уверена, что ее сына убьют, как потом и случилось. Я ее любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам – в Трехпрудном переулке, к музею, созданному ее отцом… Марина была сложным человеком. Про себя и сестру она говорила:
– Там, где я резка, Ася нагла.
Однажды она пришла к Ахматовой. Анна Андреевна подарила ей кольцо, а Марина Ахматовой – бусы, зеленые бусы. Они долго говорили. Потом Марина собралась уходить, остановилась в дверях и вдруг сказала:
– А все-таки, Анна Андреевна, вы самая обыкновенная женщина.
И ушла.
Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже – немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница.
Она могла позвонить мне в 4 утра, очень возбужденная:
– Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!
– А почему вы думаете, что это мой? У меня давно не было платков с меткой.
– Нет, нет, это ваш, на нем метка «А. Т.». Я его вам сейчас привезу!
– Но… Марина Ивановна, сейчас 4 часа ночи!
– Ну и что? Я сейчас приеду.
И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А. Т.».
Мария Белкина пишет:
По словам Яковлевой, Тарковский – «последний всплеск Марины»; быть может, и так – времени у нее оставалось слишком мало… После того, как весной 1941 года на книжном базаре Тарковский не подошел к Марине Ивановне и она на него рассердилась, то, по заверению Яковлевой, они больше уже не встречались. Но недавно мы разговорились с Арсением,[26] и он сказал, что виделись они с Мариной Ивановной почти до самого ее отъезда, и однажды, уже в дни войны, столкнулись на Арбатской площади, и их настигла бомбежка, и они укрылись в бомбоубежище.[27] Марина Ивановна была в паническом состоянии. Она сидела в бомбоубежище, обхватив руками колени, и, раскачиваясь, повторяла одну и ту же фразу: «А он все идет и идет…»
Вернемся на несколько месяцев назад, в «до войны». Ранняя весна 1941 года. В одной из поэтических компаний Тарковский читает свое новое стихотворение.
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!»
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
– Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса.
Внимательнее других слушает это стихотворение Цветаева. А потом, вернувшись в свою жалкую комнатку в квартире на Покровском бульваре, пишет ответное:
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых…»
Ты одного забыл – седьмого.
Невесело вам вшестером,
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий —
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых —
Быть призраком хочу – с твоими,
(Своими)…
Робкая, как вор,
О – ни души не задевая! —
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! – опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, —
Вся соль из глаз, вся боль из ран —
Со скатерти – на половицы.
И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.
…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и все же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший – с краю.
Это последнее стихотворение Цветаевой; оно датировано 6 марта 1941 года. Тарковскому она его не показала.
