Андрей Алдан-Семенов - Семенов-Тян-Шанский

— Я — ученый, и меня огорчают раздоры и междоусобные войны ваших родственных между собою племен, — сказал Семенов. — Меня привлекает мирная жизнь киргизов, их обычаи, песни, легенды. Меня интересует природа Киргизской степи и Небесных гор — вот цель моего путешествия.

Адамсырт молчал, недоверчиво сузив глаза. При слабом огоньке оплывающей свечи фазаньи краски его халата медленно гасли. Теперь он напоминал ворона со степного кургана.

— Небесные горы можно увидеть с высоты Аламана лишь на раннем рассвете, — зачеркнул Адамсырт своими словами слова Семенова.

Петр Петрович лежал на душной кошме и видел в отверстие юрты черный круг неба с маленькими острыми звездами. За юртой раздавался гортанный напев чабанов, стороживших стада Адамсырта. Унылая мелодия распарывала ночную тишину, бесконечная и однообразная, как степь. Семенову думалось: печальная мелодия эта стремится к звездам, но, обессиленная, обрывается в пустоте. И снова приподнимается к звездам…

Небо, забрызганное пятнами зари, медленно зеленело, когда они достигли вершины Аламана. Вид с Аламана был необыкновенно хорош и беспределен, но на юго-востоке тучи закрывали Небесные горы. До них еще было двести верст, и Семенову пришлось придушить свое желание.

Молодой султан вел Петра Петровича новой тропой на речку Коктал. На берегу этой речушки было второе летнее пастбище Адамсырта. Оборванные чабаны окружили своего хозяина. Их лица, обожженные пыльными ветрами, глаза с голодным блеском, руки и ноги, израненные верблюжьей колючкой, удручали Семенова. А юрты их напоминали грязные вонючие бугры. Полусгнившие кошмы и облезлые верблюжьи кожи свисали с деревянных кареге, перед входом валялись бараньи кости, в закопченных котлах остывал чай, подернутый пленкой бараньего жира.

Для гостя и хозяина чабаны расстелили на берегу кошму. Старик с редкой бородкой и красными вялымы глазами наливал кумыс из бурдюка, и клочки бараньей шерсти крутились в переполненных пиалах. Семенов пил кумыс и любовался мелкой серой травой, устилавшей берег ровными и нежными полосами. Он вырвал горсть сероватой травки, понюхал, ее, определил:

— Церотакарпюс аренариус!

— Эбелек, — ответил бесстрастно Адамсырт, не понимая латинского названия знакомой травы.

А Петр Петрович не понимал ее киргизского имени.

— Эбелек? — переспросил он. — Что сие значит? Они долго перебирали слова для перевода, пока не остановились на простом и ясном — «устели поле».

Грозовая туча, скрывавшая Небесные горы, подползала к левому берегу Коктала. Она ползла медленно с утра, через весь день и, наконец, осыпалась на реку крупным дождем.

Между косяком дождя и Семеновым было двадцать саженей знойного воздуха. Он видел, как солнце растягивалось, дробилось, стекало в реку вместе с каплями, как на воде вырастали и лопались пузыри. Белые лилии и мясистые листья кубышек плясали под ливнем, передавая друг другу широкие ломаные круги. Сазаны будто сошли с ума от грозы. Они изгибались желтыми полукружьями, развертывались стремительными пружинами, выпрыгивали из волн, ликуя и пританцовывая.

После дождя наступил удивительной свежести вечер. Небо, степь, река блестели, с берегов наплывали дурманящие запахи трав, умиротворенность и грусть дымились над степью.

В Семенове возникали какие-то неясные, легкие видения, ему слышались странные гулы отошедших в небытие буйных степных событий. Он еще не имел воспоминаний о степи — он жил лишь первыми впечатлениями от ее просторов.

Когда солнце, огромное и оранжевое, погрузилось в ковыль, Адамсырт отошел в сторону, бросился на колени, снял коническую черную шапку и, обратившись к западу, совершил намаз. Он молился так же равнодушно, как и разговаривал.

В мягких сумерках расплывались молчаливые фигуры чабанов. Адамсырт сказал чабану с жидкой бородкой и красными глазами:

— Гость желает слушать наши песни. Спой ему, Наурбек.

Семенов поразился вежливости молодого султана; ночью Адамсырт, казалось, не обратил внимания на его робкую просьбу о киргизских легендах и песнях.

Старый чабан провел пальцем по бараньим жилам домбры, и она жалобно вскрикнула. Тревожный звук заскользил в сумерках, и Наурбек протяжно запел. Хриплые слова срывались с его облупленных губ, жалуясь и скорбя.

Наурбек пел о неизвестном Семенову герое Киргизских степей Махамбете.

…Восстание было разгромлено, Исатай убит, Махамбет бежал в степь.

И вот он сидит в одинокой юрте на старой кошме, прижимаясь к заиндевелому войлоку. Декабрьский ветер сотрясает юрту, иней сыплется на усталые руки акына, засеивая голову и плечи, но Махамбет не чувствует стужи. Синие от беды и холода губы тихо произносят слова песни, которая рождается в его сердце. «Сокол уставший, куда полечу, смогу ли покинуть собственный край», — повторяет он первые строки и никак не может подобрать новых слов. «Хотел бы я снова рвануться к мечу, да нет во мне силы…»

Махамбет наклоняет голову и прислушивается к посвисту снежного ветра. Как и кому поведать о том, что случилось? Кому передать свою ненависть к хану Джангиру, кто сохранит в памяти историю народного восстания, его песни гнева и борьбы, имя его славного друга Исатая Тайманова?

Перед глазами Махамбета возникает маленький толстый человечек с лицом, исколотым оспой, с вывернутыми жирными губами — хан Букеевской орды Джангир.

Певец поднял голову — ненавистное лицо хана Джангира растаяло.

Кошма, прикрывающая вход, зашевелилась и приподнялась, в юрту вошел юноша, поклонился, спросил:

— Тебе ничего не надо, аксакал?

— Мне теперь ничего не надо, мой мальчик.

— Я видел вечером подозрительного человека. Он все посматривал на юрту. Я боюсь — это ханский шакал, идущий по твоему следу. Когда я спросил, кто он и что ему надо, он ускакал в степь.

— Спасибо, мой джигит. Махамбету уже не страшны ханские шакалы, Махамбет уже на пути ко Всемогущему. Если никуда не спешишь, присядь на кошму и слушай. Я знаю, у тебя хорошая память. Постарайся запомнить все, что я скажу. Наступит время, и ты передашь мой рассказ другим.

(А в это время из ставки хана Джангира выехало восемь всадников. Маленький отряд устремился в степь, горяча и подстегивая лошадей. Лошади вскидывали головы, ломали копытами хрупкую снежную пелену и летели сквозь ветер.

И впереди всех скакал узколицый, тонкогубый человек, похожий на голодного ястреба нарынских степей…)

— Каких только притеснений не совершал хан Джангир, каких налогов не придумывал! Мы платили ему и зякет, и сугум, и тулак, и фитир. А хан требовал налоги и за «красную кошму», и за «конский убой», и за сильного верблюда, и за жирных баранов. Он отнимал наши пастбища, наших жен и детей. И все, что имели джетаки, стало ханским добром. Мы не выдержали притеснений хана Джангира и восстали против него. А душою восстания был мой друг — Исатай.