С тех пор как феодальная аристократия в значительной степени потеряла свои земли, с ней соперничают нувориши, коим пожаловали дворянство за то, что они создали какое-нибудь крупное филантропическое учреждение; они в кюлотах и шелковых чулках являются ко двору, доводя до абсурда само понятие наследственной аристократии: ведь молодые герцоги менее элегантны, чем их предки, а молодые промышленники элегантны в большей степени, чем их отцы. Негласное соглашение, предварительно заключаемое королем с каким-нибудь богачом перед возведением его в дворянство, внушало столь мало доверия одному из богатейших производителей виски, что чек, приносимый им в дар государству, он подписал своим будущим титулом «сэр»; таким образом, этого хитрого шотландца уже не могли оставить в дураках.
Как и всех новообращенных, неофитов общества раздражает любое посягательство на условности. В их мемуарах мы находим целые страницы, посвященные важным светским событиям. Например, тому, как королева Александра или королева Мария приветствовали толпу из королевской кареты, или рассказу о принце Уэльском, который в очень жаркий день впервые появился на официальном ланче в светлом фраке, и спустя век его вольность свергла господство визитки в сочетании с цилиндром.
Внешние условности переживают все превратности судьбы и гарантируют каждому безопасность, которую не в состоянии ослабить ни адюльтер, ни супружеская неверность, если, конечно, они остаются в тайне.
За всей этой чередой правил, на первый взгляд кажущихся игрой, стоят глубокие и очень важные причины. Если примерно две десятых этого общества нарушают спокойствие своей сельской или семейной жизни единственно ради того, чтобы показаться там, где надлежит быть увиденным, то основная его часть поддерживает правила игры, чтобы властвовать. При выборе между двумя кандидатами, равными во всех отношениях, министром предпочтут назначить того, кто является племянником герцога, кто учился в Оксфорде, кто состоит в очень закрытом клубе, кто безупречно одевается, и совсем хорошо, если он в молодости написал книгу о каком-нибудь периоде греческой цивилизации или об английской литературе.
Тем не менее министры и премьер-министры, связанные с парламентом, попадали в правительство только в силу своих личных заслуг, это так, однако почти во всех министерствах высокие посты постоянно находились в руках нескольких старинных фамилий. Эти люди, которых знают и называют по именам лишь в очень закрытых кругах, переживают все вотумы недоверия, что свергают их шефов; они передают сыновьям, племянникам или друзьям надежные посты, о которых никогда не пишут газеты, а депутаты говорят крайне редко. Не будучи сами богатыми, они состоят в родстве или иным способом связаны с хозяевами больших банков и крупных промышленных предприятий, и у них есть возможность, оставаясь за кулисами, направлять и даже свергать своих политических предводителей, которые зачастую ничего не знают о своем новом правительстве.
Но если бы король участвовал в формировании министерских кабинетов, он, вероятно, имел бы более полную, не ограниченную определенным отрезком времени картину, что помогало бы работе правительства. Как во времена немецкой республики стал возможен саботаж работы правительства отдельными министрами, сохранившими свои посты, потому что у новой государственной власти не было специалистов, так и в Британской империи решающая роль в управлении государством принадлежит сегодня высокопоставленным чиновникам. Верные традициям старинных семейств, они преисполнены решимости как можно дольше сдерживать натиск левых сил. Общество реально управляет Англией благодаря двум институтам — и в немалой степени благодаря институту постоянной государственной службы.
Второй же институт — это англиканская церковь. В средние века в Германии юнкеры и священники заключали союзы, чтобы управлять императором; и в сегодняшней Англии положение короля все еще зависит от общества и священников. Причем спорные вопросы, касающиеся даже личной жизни монарха, заведомо будут решены не в его пользу, если церковь и общество объединятся. Вскоре мы убедимся в этом на примере короля Эдуарда VIII.
В Англии интерес к соблюдению религиозных предписаний сохранился в гораздо большей степени, чем во всех других развитых странах, за исключением Соединенных Штатов. Но сам факт внимания к внешнему проявлению нравственного закона вовсе не свидетельствует о более высокой нравственности граждан; это, наоборот, признак власти того ханжества, в силу которого человек, преследующий только свои собственные интересы, хочет одновременно испытывать чувство удовлетворения от того, что он действует в соответствии с требованиями морали. Р. Блэйтвэйт, который в молодости хотел стать священником, в своих воспоминаниях, опубликованных в 1935 году, написал об этом классические фразы:
«Англиканство у нас всего лишь синоним снобизма in excelsis[49]. Как я его ненавижу! Тем не менее я признаю, что оно не только в высшей степени естественно, но и ясно выражает национальный характер. Нигде, кроме Англии, где вся иерархическая лестница охвачена снобизмом, подобная религия была бы невозможна… Тем, что Англия имеет репутацию самой снобистской страны в мире, более всего мы обязаны именно англиканской церкви. Если вы хотите проникнуться духом классовой обособленности и исключительности в его сильнейшей и абсурднейшей форме, отправляйтесь на какое-то время пожить в епархии».
Доля истины, содержащаяся в этом суждении англичанина, ничего не меняет в интересе, который вызывают в Англии все вопросы, касающиеся церкви. Нигде в мире, кроме Британии, публикация нового commonprayer-book[50] не могла бы стать событием, на протяжении недель волнующим прессу и палату общин. Ни в одной другой стране девяносто тысяч зрителей футбольного матча не затянут хором после объявления окончательного результата гимн «Abide with me!»[51]. Хотя за последние годы количество верующих, которые регулярно ходят в церковь и причащаются, только уменьшилось, могущество церкви как социального института возросло. Действительно, количество служащих тотализатора превышает количество священнослужителей, а ежегодные ставки в букмекерских конторах достигают четырехсот миллионов фунтов, при том что доход церкви составляет всего-навсего шестнадцать миллионов, но тем не менее редкий англичанин пренебрежет в газете речью какого-нибудь влиятельного епископа, прежде, конечно, просмотрев результаты скачек.
В этой стране, чрезвычайно ориентированной на политику, где любое событие или явление расценивается с точки зрения его политического смысла, церковь тоже приобрела политическое значение. Подобно большой магнитной стрелке, церковь указывает направление общественной нравственности, но и на эту стрелку влияет полюс, то есть ханжество — специфический полюс английского меридиана. Могущество церкви сказалось на английской культуре, что подарило этой не особенно музыкальной стране лучшую религиозную музыку — кстати, точно так же, как эта отнюдь не воинственная страна создала у себя лучшую полицию. Оба эти учреждения — имеются в виду церковь и полиция, — обеспечивают внутреннее спокойствие граждан. Одним словом, общество, отчасти из страха, а отчасти из мудрого желания упрочить свою власть, заключило союз с церковью, и во всех больших проблемах нации обе силы почти никогда не действуют порознь. Глава церкви, архиепископ Кентерберийский, наряду с премьер-министром является самым могущественным человеком в стране. При дворе главе церкви оказываются даже большие почести, чем главе правительства.
