Спектакли малой сцены соответствовали тем клише, которые господствовали в представлениях немецкой публики о России и русских. С окончанием войны, которая, как можно вспомнить, велась с этой стороны против русского варварства, вместе с множеством русских эмигрантов разлился поток русской одухотворенности, и новая немецкая буржуазия вдруг открыла для себя «русскую душу». Бедные богачи инфляции находили очарование в маленьких пестрых чудесах «Синей птицы», принимая их за «Россию как она есть»[161]. В «Синей птице» подавали то, что ожидали немцы, чтобы удовлетворить потребности публики. «Европа знала казаков из варьете, русские крестьянские свадьбы из опероподобных аранжировок на сцене, русских певцов и балалайки», — замечает писатель и журналист Йозеф Рот в одном из репортажей для газеты «Франкфуртер цайтунг». «Чем дольше длилась эмиграция, тем больше приближались русские к тому представлению о них, которое существовало у окружающих. Они доставляли нам удовольствие и приспосабливались к нашим клише. Вероятно, осознание того, что им выпала определенная роль, утешало их в беде»[162]. Какое-то время «Синяя птица» пользовалась большой популярностью в кругу молодых деятелей культуры Берлина, к числу ее посетителей принадлежал также писатель и публицист Курт Тухольский.
Труппа делала спектакли с небольшими затратами материальных средств, это позволило ей просуществовать до начала тридцатых годов. Потом труппа распалась, как это происходило с десятками других русских театральных и музыкальных ансамблей до нее.
«Анонимная жизнь эмигрантов стала общественным производством. Сначала они сами выставляли себя напоказ. Сотнями создавались театры, хоры, танцевальные группы и балалаечные оркестры. В течение первых двух лет все они были новыми, подлинными, поразительными. Позже все стали обыкновенными и скучными. Они потеряли связь с родной почвой. Они все больше и больше удалялись от России — а Россия еще больше от них. […] „Синие птицы“ начали петь по-немецки, по-французски, по-английски. Под конец они улетели в Америку и растеряли свои перья»[163].
Жизнь на берлинской сцене
Если эмигрантское кабаре первоначально пользовалось большим успехом у немецкой публики и берлинской прессы[164], то все попытки создать большой традиционный театр для русской колонии оказались обреченными на провал. Режиссеры и актеры в эмиграции были отрезаны от своей классической публики. Конечно, были интеллигенты, которые в свое время заполняли театры в России, но большинству из них в эмиграции было не до театра. Тяготы будней, борьба за хлеб насущный отнимали много энергии. Не проявляла интереса и немецкая публика, причем никоим образом не вследствие языкового барьера, ибо на гастрольные спектакли театральных трупп, приезжавших из советской России, она валила тысячами. От гостей с Востока исходили художественные импульсы. Они были авангардом, который встречался в Берлине с немецкими революционерами театра. Эмигрировавшие режиссеры, напротив, целиком посвящали себя сохранению театральных традиций царских времен. Результатом были черствые инсценировки театральной литературы минувшего столетия.
Набоков принадлежал к числу молодых литераторов, которые быстро поняли, что времена ностальгии, времена реминисценций царских времен безвозвратно ушли. Он стал выводить на сцену в своих коротких пьесах, которые он писал для «Синей птицы», эмигрантов из русского Берлина, подобно героям своих ранних рассказов и романов и нашел в Иване Лукаше, который был на семь лет старше его, заинтересованного сподвижника. Вместе они сочинили множество скетчей, репетировали с актерами, заботились о декорациях. Временами Набоков сам выходил на сцену. Вместе с Лукашом он написал даже пьесу с балетными вставками, названия которой Набоков не мог вспомнить, но которая была поставлена на сцене какого-то немецкого провинциального города. Она не стала предметом гордости Набокова. «Она была ужасна, если бы она попала мне в руки, я бы ее уничтожил!»[165] Тогда программы «Синей птицы» составлялись в основном из ряда эстрадных номеров, до десяти в один вечер. Но иногда в репертуар включались и более длинные одноактные пьесы, такие как «Любовь карлика» или «Китайские ширмы», совместное произведение Лукаша и Набокова. Оба произведения были заказными работами, которыми авторы надеялись поправить свое материальное положение. За «Китайские ширмы» ему было обещано сто долларов, заплатили же всего пятнадцать[166].
«Человек из СССР»
Набоков испытал себя и в театральных пьесах классического образца: «Трагедия господина Морна» ориентирована на драмы античной Греции. Действие происходит «в будущем» в неопределенной стране. Насколько сценична эта пьеса, Набокову узнать не удалось, ибо написанная в 1924 году драма никогда не ставилась.
Драматургические работы Набокова были не очень успешными. Руководители театров проявляли к ним в лучшем случае сдержанный интерес, но пятиактная пьеса «Человек из СССР» точно попала в нерв русской эмиграции. Премьера 1 апреля 1927 года вылилась в большой успех. Впервые жизнь русской эмиграции стала темой сценического произведения. Варьируя мотивы своих романов, Набоков создает в лице главного героя образ человека, который планирует вернуться на родину, чтобы там совершить террористические действия против советской власти[167]. Герой пьесы Алексей Кузнецов под видом предпринимателя руководит подпольной антикоммунистической группой в СССР. Чтобы уйти от слежки шпиков в Берлине, он официально разводится с женой, оставляет семью и заводит в целях маскировки интрижку с русской актрисой. Но жена Кузнецова не выдерживает эмоционального давления и отвергает ухаживания одного из поклонников, ссылаясь на то, что любит мужа, чем непреднамеренно выдает его и, вероятно, обрекает на смерть.
Критики, писавшие для русской эмигрантской прессы, особенно подчеркивали чеховские моменты и хвалили психологическое напряжение действия[168]. По финансовым причинам дальнейших спектаклей пьесы не последовало.
Забыт и снова открыт
После этого, хотя и небольшого, успеха Набоков на десятилетие отвернулся от театра, не в последнюю очередь потому, что все русские сцены Берлина за это время уже закрылись. И «Синяя птица» тоже вынуждена была отказаться от своих помещений. Во второй половине двадцатых годов спектакли в Берлине стали редкостью, труппа существовала только за счет гастролей по другим центрам русской эмиграции.
