в цвету, среди них белые дома. Все, как снег, сверкает. В огромном пустом небе высокая одинокая луна катится. Такая тишина. Такое одиночество. Будто он один в этом чужом, спящем городе.
А в небе облака, похожие на снежные сугробы. Высокая, круглая голубая луна то проваливается в них, то снова выплывает на бескрайнюю синюю гладь. Ночь такая прекрасная, пустая, одинокая и грустная – под стать ему. И все кругом так странно в своем ночном совершенстве, бесцельно-сияющее, полное ожидания. Улицы пустые. И такая тишина. Такое одиночество. На душе у него тревожно, будто он ждет чего-то, сам не зная чего.
И вдруг совсем близко виолончелью запела калитка. Из душистого белого сада на улицу вышла молодая женщина. От луны ли и неожиданности, или действительно она была так уж хороша, но его сразу неудержимо потянуло к ней.
Она остановилась у калитки и вскинула на него сияющую черноту своих глаз, неопределенно улыбнулась, сверкнув белыми зубами. Под ловким, туго перехваченным в талии черным платьем угадывалось ее молодое, легкое, гибкое тело. Кружевная косынка обрисовывала маленькие, круглые груди.
Он тоже остановился, а она подняла руку и поманила его – догоняй, мол, меня. Пошла вперед, тонкая, стройная, перебирая на ходу крутыми бедрами, вихляя юбкой, все ускоряя шаг. Он за ней. Вот она обернулась, убедилась, что он идет за ней, и снова улыбнулась, уже по-новому – радостно.
Он нагнал ее. Снял шляпу и поклонился ей, не зная, что сказать от смущения. Она тоже смутилась, видно, еще не привыкла к ночным приключениям.
– Вы приезжий? – спрашивает.
Он ей объяснил, что он здесь проездом, уезжает завтра утром и очень хотел бы с ней провести этот вечер, если можно.
– Вот это хорошо, – обрадованно сказала она и взяла его под руку. – Можно. Даже очень можно.
Пошли вместе. Но разговор не клеится. Она отвечает односложно – «да» и «нет» и, хотя продолжает улыбаться, кажется озабоченной.
– Зайдемте ко мне в гостиницу, – осмелев, предлагает он, – выпьем вина, посидим в моем номере.
– Нет, в гостиницу мне идти не с руки, – отвечает она. – Меня тут каждая собака знает. Но вот увидите – мы прекрасно и без гостиницы, без вашего номера обойдемся! – И она рассмеялась, как ему почудилось, щекочущим, русалочьим смехом. И стала еще прелестней.
Он порывисто обнял и поцеловал ее в горячую нежную шею, упоительно пахнущую чем-то женским. Она не оттолкнула его, но как-то деловито заторопилась:
– Идем, идем! – И снова, взяв его властно под руку, зашагала еще быстрее, дробно стуча своими подкованными полусапожками.
– Куда вы меня ведете? – все же осведомился он, хотя ему было безразлично, куда она его ведет, лишь бы чувствовать ее горячую руку сквозь рукав пиджака, лишь бы шагать с ней в ногу и любоваться ее прелестным лицом, освещенным луной.
Они прошли молча несколько пустых улиц, завернули в какой-то переулок. Он вдруг увидел кладбище и испуганно попятился.
– Здесь нам никто не помешает. Здесь нам будет хорошо, – горячо и страстно зашептала она, – увидишь, как будет хорошо!..
Ворота кладбища были открыты, и он, не рассуждая, чувствуя, что уже весь в ее власти, пошел с ней мимо могил. На узких аллеях пестрели пятна света и теней. Кресты и памятники сахарно белели между черными пирамидальными тополями, уходящими к звездам. Тишина кладбища странно мешалась с лунным светом, тоже заколдованным и неподвижным. Он шел рядом с ней, уже ничего не сознавая, кроме ее близости.
Она остановилась перед одной могилой. На ней туманно белел огромный венок с широкой красной лентой.
Он вдохнул запах свежей земли и отвратительно-сладкий, удушливый, тлетворный запах тубероз.
– Тут нам будет хорошо, – снова зашептала она, – увидите, как хорошо!
Она стала торопливо стаскивать тяжелый венок с могильного холма.
– Помогите же мне, – отрывисто произнесла она, – мне одной не под силу. Тащите его! Тащите!
Но у него так дрожали руки от страха и страсти, что он скорее мешал, чем помогал ей. Наконец она справилась с венком и не то со вздохом, не то со стоном упала плашмя на могильный холм. Уже лежа, потянула его за руку.
– Иди ко мне!
Он мельком увидел белизну ее колен и с помутившейся головой бросился на нее, ощупью нашел ее горячие губы и в смертельной истоме жадно припал к ним. Она исступленно обняла его.
Он чувствовал, что что-то страшное и дивное свершается в его жизни. Подобного счастья он еще никогда не испытывал. Ему казалось, что до этой минуты он не знал ни любви, ни страсти. Она была его первой женщиной. Та, с которой он навеки должен был соединиться в самой тайной, блаженной, смертельной близости. Эта близость ничем в мире уже расторгнута быть не могла. Они навеки неразрывно связаны. Сразу же в его отуманенной голове стал возникать план остаться в этом украинском городе навсегда. Или увезти ее с собой в Москву. Жениться на ней. И никогда, до самой смерти не расставаться с ней.
Она – он это чувствовал – делила его восторг, вся извивалась и дико и самозабвенно вскрикивала:
– Ах, хорошо, хорошо! Еще! Еще!
Потом, после изнурительно-страстных объятий, они долго лежали, тесно обнявшись.
Кругом была заколдованно-светлая ночь, бесконечно безмолвная, с бесконечно длинными тенями крестов и тополей. Они оба молчали, будто боясь нарушить лунное очарование безмолвия. Ведь и без слов все было раз и навсегда понятно теперь, когда они нашли друг друга и уже не смогут расстаться.
Он, чувствуя восторг и благодарность, осторожно целовал ее маленькие круглые груди с крохотными сосками. «Да ведь она еще совсем девочка», – с мучительной нежностью думал он.
Она была бледна какой-то серебристой, лунной бледностью. Чернота ее глаз и волос стала еще черней. Никогда ни на чьем лице он не видел такого выражения блаженства.
Она счастливо и устало вздыхала и вдруг вся вытянулась, выскользнула из его объятий, ловким, гибким движением вскочила на ноги и
