– В моем переводе читали?
– Нет. В подлиннике. Тогда нравилось, а теперь нет.
Он хмурится и вдруг делает нелестный для меня вывод:
– Это доказывает – изволите ли видеть, – что в детстве вы были умнее и больше понимали в поэзии, чем теперь. Только и всего.
Он встает и отвешивает мне насмешливый поклон.
– Честь имею кланяться. Вера Николаевна, должно быть, давно вернулась. – И уже в дверях: – Скажите поклон Болгарину. Пойду прилягу – наговорился до упаду.
В «Русском доме» я успела насколько возможно изучить сложный, сотканный из противоречий характер Бунина. Пускаясь на «военные хитрости», я умела почти всегда удержать его у себя, когда мне этого хотелось. Научилась я также вести с ним беседы, развлекающие его. Интересующие Бунина «спасительные темы» – за них я хватаюсь, когда мне хочется его развлечь: его детство и юность. Путешествия. О любви. О природе. О его семье.
О его семье у меня смутное представление, основанное на отрывочных сведениях. Только в 1958 году, прочитав книгу Веры Николаевны Буниной, я составила себе более или менее верное понятие о семье Бунина. Странная это была семья. Даже очень странная. Впрочем, по рассказам Бунина я уже поняла, что семья была не без странностей, но очаровательной. Особенно отец, казавшийся Ивану Алексеевичу воплощением барства.
– Вот, – не раз говорил он, – все думают, что «Жизнь Арсеньева» моя автобиография. Какой вздор! Я все и всех – и себя в том числе – изменил почти до неузнаваемости. Только мой отец, пожалуй, не подвергся ломке и переделке и остался в романе таким, каким был в жизни. А был он удивительный. Совсем по-особому талантливый, физически талантливый. И здоровый. Умственно, духовно здоровый. Уравновешенный, веселый. Отчаянно легкомысленный. Добрый. У него было совсем особенное романтическое «певучее» сердце.
Этот отец, которым так восхищался Бунин, не только пустил своих детей по миру, прожил состояние жены, не дал младшим детям – ни Ивану Алексеевичу, ни сестре его Маше – никакого образования, но был алкоголиком, допившимся до белой горячки и стрелявшим в свою несчастную жену, от страха забравшуюся на дерево и спасшуюся только тем, что упала с дерева раньше, чем он успел в нее выстрелить.
О нем Иван Алексеевич всегда говорил с любовью и почти с восторгом, восхищался его талантливым, легким, веселым нравом. И ни разу при мне не осудил его. Отца он идеализировал и не мог говорить о нем без волнения.
– Ах, какой это был чудесный, талантливый человек! – часто повторял он.
Мать свою он обожал. Мать его действительно была своего рода святой. Мученицей. Но как мог он ни в чем не упрекнуть отца и даже с юмором описывать сцену – мать карабкается ловко, как белка, на дерево, а отец вроде охотника стреляет в нее.
Брата его Евгения, «крепостника в душе», крестьяне ненавидели и чуть не убили в 1905 году. Бунин с большим вкусом описывал спасение Жени собаками:
– Если бы умные псы не налетели на мужика и не стали бы срывать с него портки – ведь мужик уже за нож схватился и хотел всадить Жене нож в брюхо. А тут пустился наутек, и псы за ним. Он еле от них отбился. Вся деревня гоготала – бежит, разорванные штаны, как флаг, развеваются, и псы, скаля зубы и ворча, скачут за ним.
Об отце Бунин говорил:
– Редко можно себе представить более очаровательного человека. Барин, дворянин, аристократ с головы до ног, до конца ногтей на ногах. И какой талантливый, просто физически талантливый. Как он на гитаре играл и пел! Как о Севастополе рассказывал! Прелесть!
Даже о легкомыслии отца он отзывался с похвалой. Даже оно казалось ему достоинством, а не недостатком. И никогда ни одного упрека.
– Я, признаюсь, унаследовал от отца, – говорил он, – легкомыслие. Но к нему, к сожалению, примешалась меланхолия и грусть моей матери, отчего у меня такой сложный, трудный характер. Отец был солнечный, ясный, веселый, не то что я.
«Слава богу, что вы не пошли в него, – хочется мне сказать. – Жалеть об этом нечего». Но, конечно, я этого не говорю.
О своей сестре Маше он тоже охотно рассказывал и отвечал на мои вопросы о ней.
– Она была миловидной, мечтательной, нежной, грациозной девушкой. Нет, не красавицей, но очень привлекательной, стройной, с лучистыми глазами. Шестнадцать лет, а кругом никого, кто бы мог влюбиться в нее, в кого она могла бы влюбиться. Ведь это драма. Она часами расчесывала волосы перед зеркалом и смотрелась в него. Повязывала голову пестрым шарфом, надевала кружевные блузки, сквозь которые просвечивала ее молодая, высокая грудь. Она улыбалась мне, строила мне глазки и наивно кокетничала со мной, больше решительно ведь не с кем было. Я хвалил ее прически и бархатку на шее, это радовало ее. Она приходила в восторг, когда я приглашал ее пойти гулять со мной или просил ее спеть под гитару старинный романс. И так мило краснела от моих похвал и комплиментов! Мои стихи она выучивала наизусть, но, кроме них, ничего не читала. Меня она считала вторым Пушкиным – ничуть не хуже Пушкина. Впрочем, о существовании других поэтов у нее были самые смутные понятия. Я хотел познакомить ее с Лермонтовым и Тютчевым, но вскоре убедился, что это бесполезно. Кроме меня и Пушкина, для нее не существовало поэта. Я для нее был не только поэтом, но чем-то вроде божества. Как это ни удивительно, но она, несмотря на свою необразованность, была прелестной романтической русской девушкой. Не только чувствовала мои стихи, но и совсем не глупо о них судила. У нее был врожденный вкус. До своего брака. Ведь она вышла замуж за простого стрелочника – какой позорный брак, конечно. Потом на нее было грустно смотреть – хотя ее муж казался очень порядочным, честным человеком, – так она изменилась! А я, когда ей было шестнадцать лет, был даже слегка влюблен – как Гете, как Шатобриан, как Байрон – в свою сестру, следуя романтической традиции, о которой я, впрочем, тогда еще и не слыхал.
Это было смутное, неожиданное влечение. Возможно, если бы я не прочел биографий Гете и Шатобриана,
