Ознакомительная версия.
В одном лишь можно его обвинить – в избрании Юлия главой Церкви. Тут он ошибся в расчете, ибо, если он не мог провести угодного ему человека, он мог, как уже говорилось, отвести неугодного; а раз так, то ни в коем случае не следовало допускать к папской власти тех кардиналов, которые были им обижены в прошлом или, в случае избрания, могли бы бояться его в будущем. Ибо люди мстят либо из страха, либо из ненависти. Среди обиженных им были Сан-Пьетро-ин-Винкула, Колонна, Сан-Джорджо, Асканио;[63] все остальные, взойдя на престол, имели бы причины его бояться. Исключение составляли испанцы и кардинал Руанский, те – в силу родственных уз и обязательств, этот – благодаря могуществу стоявшего за ним Французского королевства. Поэтому первым делом надо было позаботиться об избрании кого-нибудь из испанцев, а в случае невозможности – кардинала Руанского, но уж никак не Сан-Пьетро-ин-Винкула. Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить великих мира сего позабыть о старых обидах. Так что герцог совершил оплошность, которая в конце концов и привела его к гибели.[64]
Несчастный герцог Валентино, поверивший, что может получить поддержку от своего вчерашнего врага, когда тому будут подчиняться все папские войска, и сохранить Романью (с Остией в придачу) и свой титул гонфалоньера Римской церкви, забыл старинную поговорку, гласившую, что обещания обязывают только тех, кому они даются. Между тем избрание делла Ровере было настолько ожидаемым, что Макиавелли смог отправить известие об этом уже ночью 31 октября, то есть еще до его официального объявления, а также сообщить имя (Юлий II), выбранное новым понтификом. 1 ноября (конклав продолжался всего один день) он послал Совету десяти четыре письма, выразив в них свой скепсис относительно «великой благорасположенности», которой, как говорили, пользовался новый понтифик: «Следует внимательнее изучить данные им обещания, так как многие из них противоречивы. Теперь он папа, и очень скоро мы увидим, кто получит от него обещанное». Три дня спустя – то же замечание в прежнем тоне: «Причина его благорасположенности в том, что он обещал все, о чем его просили, и теперь стоит подумать о трудностях, которые он будет испытывать при выполнении своих обещаний». Что касается герцога Валентино, он в итоге оказался большим простаком: «Герцог обманывается в пылу своей доверчивости и считает, что слова других значат больше его собственных обязательств».
Однако для Флоренции избрание Юлия II – Макиавелли считал своим долгом это подчеркнуть – было благом: Романья при известии о поражении герцога Валентино утратила свое пресловутое единство, к которому он ее принудил, и мелкие правители подняли голову. С одной лишь оговоркой: если некоторые из них, в Форли или в Фаэнце, вновь обрели свои владения при поддержке Флоренции, то венецианцы, вечные соперники флорентийцев, захватили Римини и угрожали соседним замкам. На этой территории папа был единственным, кто мог умерить их амбиции, и Совет десяти ввиду срочности дела обратился к помощи Макиавелли, чтобы склонить понтифика на свою сторону: 5 ноября он был удостоен аудиенции. Затем 6-го. Не считая обязательных визитов к наиболее влиятельным кардиналам, которых следовало убедить, что в интересах церкви сдерживать венецианцев, в противном случае папа очень скоро станет их «придворным капелланом». Медлить было нельзя, и Макиавелли, который привык пускать в ход все средства, нанес визит даже герцогу Валентино, бывшему, против обыкновения, далеко не в лучшем настроении. Это посещение ознаменовало окончательный поворот в судьбе Борджа и полностью изменило отношение к нему Макиавелли. Чезаре, когда дело касалось его самого, очевидно, уже не был способен понять ту verità effettuale (действительную правду), которую так ценил Макиавелли. Он встретил Макиавелли колкостями и сразу же начал поносить флорентийцев, которые всегда были ему врагами! Хуже того, он в неистовстве грозился заключить союз с венецианцами. Макиавелли сдержался, произнес в ответ нечто успокаивающее и откланялся. Валентино, теперь ему это было доподлинно известно, отказывался признать всю правду, оценить свое тяжелое положение и более не осознавал реального соотношения сил. Пять дней спустя он сам позвал к себе Макиавелли. Тон его полностью изменился: Борджа говорил вкрадчиво, уверял, что папа его поддерживает и что отныне пришло время для священного союза против Венеции. По его словам, все шло хорошо: он вскоре должен был стать гонфалоньером церкви, французы вот-вот вернутся и понтифик предлагает ему снова отправиться в его любимую Романью, чтобы укрепить там свои позиции. Однако, чтобы попасть в Романью, следовало пройти через… Тоскану, а для этого требовалось по меньшей мере разрешение. Чезаре обратился за ним к Синьории, но та не привыкла прощать обиды и отказала. В бешенстве он тут же послал в Тоскану свои войска под командованием беззаветно преданного ему дона Мигеля де Кореллы («Микелетто»), друга детства, последнего из тех, кто сохранял ему верность. И снова Чезаре вызвал Макиавелли и обрушился на него с упреками. Он еще находил в себе силы угрожать: он вступит в союз с Пизой и Венецией, и Флорентийской республике придет конец! Но он и сам в это не верил. Макиавелли успокоил его несколькими «добрыми» словами и ушел, оставив позади себя бледную тень прежнего герцога Валентино. Но, оставаясь секретарем Совета десяти, он без всякого сострадания оценил реальные силы герцога. Синьория, объяснял он, теперь стоит перед выбором: пропустить его незначительное войско или уничтожить его. Однако уже не имеет значения, как поступить. И Макиавелли откровенно рекомендовал Совету десяти не препятствовать Борджа, оказавшемуся вне игры: «Он одной ногой уже в могиле».[65] Республика выбрала второе и захватила в плен наемников Кореллы, как только они вступили в контадо. Герцог Валентино меж тем поспешил в Остию, где хотел сесть на корабль: двое кардиналов, посланных папой в сопровождении военной охраны, догнали его и потребовали отдать города, которые он еще контролировал в Романье. Временно, разумеется, то есть до победы над Венецией… Герцог с негодованием отказался: его тут же схватили и привезли в Рим, где папа Юлий II уже получил известие о конце бесславной эпопеи Кореллы и в присутствии Макиавелли радовался этому событию. Месть делла Ровере свершилась, и он незамедлительно потребовал от Флоренции выдать ему «дона Микеле», чтобы всем поведать о «зверствах, грабежах, убийствах, святотатствах и других бесчисленных преступлениях, совершенных за одиннадцать лет до сего дня в Риме против Бога и людей». Корелла просидит в тюрьме до 1505 г. И снова поступит на службу – что интересно, Флоренции – с подачи, как будет сказано ниже, Макиавелли, и будет служить до 1507 г. Что касается герцога Валентино, он исчез с политической арены Италии и окончил свои дни 10 марта 1507 г. у стен Вьяны, в современной Наварре, во время штурма города кастильскими войсками, которыми он командовал, состоя на службе у своего шурина Жана III Наваррского.
Как повлиял Чезаре Борджа на политические идеи Макиавелли? Вопрос остается открытым. Находился ли Макиавелли под впечатлением от этой фигуры, ставшей впоследствии откровенно карикатурной, но воплотившей темную сторону Возрождения, вдохновлявшегося гуманистическими идеями? У Макиавелли с Борджа были, по сути, отношения посла с правителем. Дипломатия того времени не была занятием столь благопристойным, каким представляется теперь, и Макиавелли увидел перед собой переговорщика, подобного которому раньше не встречал. В лице Людовика XII и кардинала Руанского он имел дело с особами несговорчивыми, но в лице Чезаре Борджа он столкнулся с решительным человеком, непредсказуемым в отдельно взятый момент, но имевшим четкий замысел, состоявший в том, чтобы, как было сказано выше, создать для папы, как для светского правителя, полноценное государство. Именно эта цель определяла логику его действий. Когда Макиавелли излишне поспешно обвинили в том, что он представил Чезаре Борджа в образе некоего идеального политика, то сделано это было во имя того, что никоим образом его не занимало, то есть во имя морали.[66] Макиавелли – политик-теоретик (и практик), политика для него – отдельная область знания, отличная от этики. Чезаре Борджа – пример для подражания (хотя и с оговорками), но только с точки зрения политики. И если в своих политических сочинениях Макиавелли никогда не осуждал безнравственность герцога Валентино, которую отмечали его современники, то лишь потому, что старался не выходить за пределы жанра. Разве можно упрекать Аристотеля за то, что он в своей «Политике» мало говорит о морали? Макиавелли, великолепно знавший своих великих предшественников, придерживался определенных рамок. К тому же его суждения были неоднозначны. Борджа являлся образцом, но лишь отчасти, поскольку допустил существенную ошибку, которую Макиавелли сразу осознал: он всегда полагался на чью-то помощь. На армию Людовика XII и своего отца Александра VI. После смерти папы его власть неизбежно должна была рухнуть, и Макиавелли имел возможность наблюдать в непосредственной близости за тем, как это происходило.
Ознакомительная версия.
