Ознакомительная версия.
20 ноября 1939 г., в третью годовщину расстрела Хосе Антонио Примо де Риверы, Франко распорядился о переносе его тела из Аликанте в Эскориал, в усыпальницу королей и королев. Десять дней и ночей фалангисты несли на плечах гроб Хосе Антонио, убивая на 500-километровом пути сотни пленных республиканцев.
После падения Франции гестапо был арестован президент Генералитета Л. Компанес и в сентябре выдан властям Испании. 14 октября он был приговорен к смерти и на следующий день расстрелян. Это послужило как бы сигналом к массовым казням республиканцев, занимавших высокие посты в годы гражданской войны. Но ужесточения различной степени коснулись и тех, кто принадлежал к лагерю победителей.
Даже кардинал Гомá в августе 1940 г. призвал Франко к милости в отношении поверженных, к примирению, необходимому для построения будущей Испании. Призыв не был услышан. Мало того, Серрано Суньер запретил публикацию пасторского послания Гомá «Уроки войны и обязанности мира», как до этого было подвергнуто цензуре послание папы Пия XII, поздравившего Франко с победой и вместе с тем призвавшего «проявить добрую волю к побежденным».
Для престарелого прелата это был удар, который он не перенес. 22 августа 1940 г. его не стало.
В новогодней речи 31 декабря 1939 г. сам Франко признал, что репрессии затронули значительную часть населения[117]. К тому же около полумиллиона из тех, кто связал свою судьбу с республикой, ушли в эмиграцию — бойцы армии и милиции, политические деятели, лидеры и рядовые члены рабочих и демократических партий, женщины, старики и дети. В этом скорбном исходе заметную струю составил цвет испанской интеллигенции, и среди них — всемирно известный виолончелист Пабло Касальс, прославленные поэты Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо и Рафаэль Альберти, известный художник и скульптор Альберто Санчес и многие другие. И все они на языке Франко были «анти-Испанией», которая подлежала покорению, дабы не допустить в будущем того состояния нации, которое и породило столь трагический конфликт. Ведь даже Канарис, частый гость в Испании тех лет, не исключал возобновления гражданской войны.
1 января 1940 г. корреспондент «The Times» отмечал: «Мысль о примирении настолько далека от сознания и сердца испанцев, что даже не предпринималось никаких попыток в этом направлении». Однако никаких попыток «в этом направлении» не предпринималось и по прошествии весьма длительного времени, так как консервация политического разделения нации была сознательной политикой франкизма. На эту политику углубления раскола, обострения ненависти, враждебности, страстей, доставшихся в наследие от войны 1936–1939 годов, обращали внимание почти все исследователи франкизма, даже те, кто не испытывал симпатий к Республике. И даже Э. Шторер и Г. Чиано.
На развалинах республики франкисты принялись возводить здание «новой Испании». Но прежде всего Франко был озабочен «конструированием» собственного имиджа.
Низкорослый, физически непривлекательный, с невыразительным голосом он не обладал внешними харизматическими чертами «спасителя Испании». К конструированию харизматики каудильо были привлечены писатели и академики, журналисты и художники.
Единственный голос, прозвучавший диссонансом, принадлежал архиепископу Севильи кардиналу Сегуре, с кафедры собора провозгласившего: «слово «каудильо» означает предводитель закоренелых преступников, скрывающихся от правосудия». Добавив: «каудильо» — синоним дьявола».
Это был тот самый Сегура, который отказался поместить имена павших на стенах севильского собора. Заметим, что такие надписи до сих пор сохранились; автор этих строк мог увидеть в ноябре 2000 г. имена павших фалангистов на стенах собора в Альканьисе.
И как результат усилий интеллектуальной элиты «победителей» — образ Франко, далекий от действительности, был вездесущ на всем пространстве национальной жизни благодаря радио, а позднее и телевидению: он взирал с высоты монументов, напоминал о себе в названиях улиц и площадей, в почтовых марках и монетах, смотрел с портретов в учреждениях, школах, казармах и больницах. Но все же главным «архитектором» своего имиджа был сам Франко: он конструировал его на протяжении почти четырех десятилетий.
В первые месяцы после окончания войны сам Франко был не в последнюю очередь занят обустройством своей жизни: была перенесена столица в Мадрид, определена резиденция. Первоначально хотел разместить ее в королевском Восточном дворце: «Разве я не глава государства? Почему бы мне не иметь ту резиденцию, которую имели король и президент республики Асанья?» Серрано Суньер отговорил: «Что можно ожидать от революции, если вождь разместится во дворце, который идентифицируется с декадансом Испании, который привел нас к гражданской войне?»[118].
Суньер убеждал, что надо построить новое грандиозное здание, как напоминание для истории о великом периоде нашей национальной жизни. Франко одобрил эту идею, но для ее реализации требовались время и деньги. Тогда он избрал в качестве резиденции Эль Пардо, хранившем память о королях, использовавших эти дворцовые постройки в качестве охотничьих домиков. Там он и поселился, оставаясь в Эль Пардо до самой смерти.
Резиденцию охраняли полк мавританской гвардии, отряды гражданской гвардии и полиции. Там же проходили не только личная жизнь, но и совещания кабинета министров, контакты с иерархами режима, гражданскими и военными, аудиенции с послами и иностранными журналистами. Это был своего рода «франкистский двор».
Но когда в марте 1940 г. Франко окончательно переселился в Эль Пардо, в Европе бушевала Вторая мировая война.
В годы второй мировой войны. По дороге в Эндай
15 октября 1938 г., когда уже не было сомнения в том, что Франко выиграет войну, Берлин в меморандуме британскому министерству иностранных дел выразил свою позицию: «Мы заинтересованы в создании сильной Испании, тяготеющей к оси Берлин — Рим. Ясно, что наше положение в случае европейского конфликта будет намного благоприятнее, если на нашей стороне окажется сильная в военном отношении Испания. Однако Испания, вышедшая из компромиссного мира между белыми и красными, не была бы сильной. Поэтому мы заинтересованы в полной победе Франко»[119].
Но Франко не стал марионеткой Берлина и Рима.
17 августа 1939 г. Муссолини поставил Франко в известность, что война между Германией и Польшей разразится в самое ближайшее время, и обещал держать его в курсе дела. До подписания советско-германского пакта о ненападении оставалось еще шесть дней. Поверенный в делах Италии в Мадриде граф Гидо Ронкали де Монтеро информировал Рим, что Франко был явно озабочен этой информацией, что было вполне объяснимо. В эти тревожные дни испанская дипломатия искала пути хотя бы временного ослабления своих уз с Берлином, дабы Испания, только что вышедшая из огня гражданской войны, не оказалась автоматически, вместе с Германией, втянутой в новый конфликт[120].
Ознакомительная версия.
