Карл Проффер - Без купюр

И снова, к нашему удивлению, выяснилось, что Любовь Евгеньевна все еще живет в том же доме (правда, не в той же квартире), где жила с Булгаковым до того, как он ушел от нее к ее подруге Елене Сергеевне при очень сложных обстоятельствах. В смысле обеспеченности она располагалась где-то между Надеждой Мандельштам и Еленой Сергеевной, но ближе к последней – и мы заключили, что квартира свидетельствует об относительном благосостоянии Булгакова в ту пору, когда он жил здесь почти полвека назад. (Нас не переставало изумлять, до какой степени не мобильно общество в России.) Здание и квартира были постарше и менее ухожены, но вполне респектабельны. У Любови Евгеньевны была одна главная комната, где проходили почти все наши разговоры. В центре стоял большой стол, по одной стене книжные шкафы, у противоположной – видавшие виды кушетка. Самой заметной особенностью квартиры – для новичка – было множество кошек. Любовь Евгеньевна любит кошек; мы их так и не сосчитали, но их было столько, что какая-нибудь непременно оказывалась под ногами, и запах в квартире не выветривался. Мы не были уверены, что нам нравятся кошки в таком изобилии, но как-то привыкли к ним, к их запаху и к мухам, заполнявшим комнату в теплое время года.

Любовь Евгеньевна почти не утратила с годами живости ума, и в разговорах с ней не было нужды делать скидку на возраст или с трудом добиваться четкого ответа. Она была умной, гостеприимной хозяйкой (хотя не располагала такими средствами, как Елена Сергеевна или Лиля Брик) и принадлежала к числу тех вдов, которые хорошо понимали, как работают механизмы в Советском Союзе. Не только понимала, а разобралась в этом давно. Хотя воскрешение Булгакова началось, это было частичное воскрешение и во многом фальшивое. Любовь Евгеньевна никак не упоминалась, но она не была намерена опять остаться в тени. Одно дело уступить Булгакова Елене Сергеевне, и совсем другое – сидеть молча, когда идет официальное паломничество к очаровательному прототипу Маргариты и полностью игнорируют умную молодую женщину, прошедшую с Булгаковым тяжелейший период его жизни. По крайней мере о периоде от “Дней Турбиных” до “Мольера” она намерена была высказаться.

Например, Елена Сергеевна не считала нужным писать воспоминания. Она, конечно, могла бы их написать, как написала Тамара Иванова и многие другие. У нее были годы для этого. Но, с одной стороны, интерес ее был не в этом, интерес ее был – Булгаков и его тексты. А с другой стороны, когда дверь открылась, стояла в ней именно Елена Сергеевна. У нее была безукоризненная советская биография, и она могла спокойно выступать официальной представительницей Булгакова. Она обладала умом, остроумием и познаниями, необходимыми для того, чтобы вести дела с консервативной комиссией по творческому наследию М. А. Булгакова. Кроме того, в архивах лежали ее дневники и однажды они откроют ее часть истории. Место за ней было закреплено прочно.

А Любовь Евгеньевна из картины выпала. Сначала ее существование отрицалось. Потом, когда оно обнаружилось, возникло некоторое замешательство. Немногие серьезные исследователи все-таки добрались до Большой Пироговской, чтобы выслушать “другую” женщину, но роль ее оставалась второстепенной. Упоминания о ней были в немногих статьях того времени. Пройдет еще десяток лет, прежде чем ее существование будет признано официально, поэтому нет ничего удивительного, что она охотно разговаривала с иностранными специалистами.

Главным результатом нашего знакомства было издание ее мемуаров. Мы напечатали их на русском и (слегка отредактированные) на английском, и, думаю (саму книгу мы не видели), их напечатали в Югославии по нашему тексту. Эта книга – одна из основных по раннему Булгакову – не только о его биографии, но и о творчестве. Как и в большинстве книг этого жанра, в ней есть и малоинтересные сведения, и явные лакуны, но она содержит много ценной информации о важном периоде его жизни. Информации, которая будет доступна не через 30, 50 или 200 лет, а сейчас Любовь Евгеньевна выбрала другой путь, другую стратегию – не стала ждать, когда опомнится официальный мир, а сделала правду о прошлом общим достоянием при своей жизни, сделала с риском для себя, хотя ее воспоминания не затрагивали политики в отличие от мемуаров Надежды Мандельштам.

И, в отличие от Надежды Мандельштам, Любовь Евгеньевна не говорила о страхе; определенный страх преследования (это могло коснуться ее пенсии или квартиры) она испытывала, но старалась о нем не говорить. Мы сразу сказали, что вряд ли у женщины ее лет будут неприятности с властями из-за этой книги – ведь политики там крайне мало. Интересно все-таки, что в характере Любови Евгеньевны была эта решимость идти вперед. Эта отвага сочеталась в ней с благовоспитанностью. Она, например, избегала высказываться о соперницах – в частности о Елене Сергеевне, но в дальнейшем на правильно заданный провокационный вопрос могла ответить вполне остро. Только так можно было добиться от нее замечаний личного характера или услышать что-либо о ее отношениях с Булгаковым или с ее “подругой”. По ее словам, Елена Сергеевна “явилась в этот дом как моя подруга”. Когда вышла книга А. К. Райта, она была в ужасе от количества “сплетен”. В марте 1980 года в письме к нам она убеждала Эллендею не идти по тому же пути, “не включать [в книгу] все”, что она слышала.

Книга Белозерской “Моя жизнь с Булгаковым” в целом мягкая по тону и, как у многих авторов первой книги, рыхлая по композиции. В ней есть неинтересные подробности, но для внимательного читателя, осведомленного о жизни и творчестве Булгакова, эти воспоминания – ценный источник.

Любовь Евгеньевна тоже сохранила булгаковские материалы. Она постоянно интересовалась заграничной репутацией Булгакова и внимательно следила за советскими публикациями. У нее были семейные фотографии и другой иллюстративный материал (часть его она использовала в книге), накопленный наряду с рукописями и отрывками рукописей за годы жизни с Булгаковым. Мы полагаем, что она сохранила и письма, хотя нам она ничего существенного не показывала. (Это от нее мы узнали, что Лаппа после повторной женитьбы уничтожила все следы своих отношений с Булгаковым, в том числе все его фотографии и письма – поистине катастрофическая потеря для исследователей.) У нее были рукописи посвященных ей произведений. В частности, она показала нам очень важные варианты одной пьесы и настоящий финал другой.

Мы обсуждали с ней весьма щекотливый вопрос о намерениях Булгакова эмигрировать. Об этом она говорила не очень охотно, но у нас были сведения, что он всерьез хотел уехать из страны. В своих воспоминаниях Любовь Евгеньевна утверждает, что Булгаков не просил разрешения эмигрировать. Строго говоря, это, возможно, так: возможно, он не употребил опасного слова “эмигрировать”, но трудно поверить, что он не повторял аргументации своих предыдущих писем “Правительству СССР”: раз я здесь запрещен и бесполезен, вышлите меня на сколько хотите или дайте какую-нибудь литературную работу. Любовь Евгеньевна не объясняет, о чем он просил Сталина в мартовском письме, и ничего не говорит об опубликованных письмах Горькому от 3 и 29 сентября 1929 года, где Булгаков ясно просит, чтобы его отпустили за границу.