Карл Проффер - Без купюр

В своих воспоминаниях Любовь Евгеньевна намеренно не рассказывает всей опасной правды об этом (так же, как “сглаживает” другие болезненные темы – не только развода). Так что, с одной стороны, у нее достало смелости избрать “заграничный” путь, а с другой – подобно большинству русских мемуаристов – она избегала острых вопросов.

Попытка Любови Евгеньевны представить Булгакова в самом благоприятном свете не сильно отличается от стараний других вдов изобразить своих мужей приемлемыми для советской власти – как это было и с Еленой Сергеевной. Сейчас Любовь Евгеньевна, по-видимому, готовится опубликовать второй том воспоминаний в советском издательстве. За первый, говорят, ее не упрекали. Если каким-то чудом второй том все-таки выйдет в СССР, то, несомненно, подвергнувшись цензуре, дабы выдержать ту же линию на оптимизм и лояльность, которой следуют в печатном виде советские классики.

И еще одна типичная черта советского литературного процесса. После смерти Елены Сергеевны, когда она уже не могла “укорить” (а она никогда бы и не укорила) человека за то, что обратился за сведениями к Любови Евгеньевне, официальной вдовой стала последняя. В январе 1979 года она написала Эллендее письмо, из которого явствует, как изменилась ситуация. Ее пригласили на премьеру “Дней Турбиных” 18 декабря 1978 года в орловском театре имени Тургенева. Она пишет, что все актеры “влюблены” в Булгакова. “Театр пригласил меня на премьеру. Встретили меня с исключительной теплотой, даже с восторгом. Это тепло труппы разительно контрастировало с температурой на улице – 30 с лишним градусов мороза”. Важно здесь то, что она почетный гость, вдова на своем законном месте и окружена любовью к Булгакову. Понятно, что это должно изменить в человеке представление о себе и о своей роли в воскрешении похороненного писателя – за границей ли, для двух-трех тысяч библиотек или дома, где театр Тургенева и другие выразят с подмостков свое почтение.

В бытность свою женой Булгакова Любовь Евгеньевна позволяла себе критиковать его произведения; Елена же Сергеевна буквально боготворила его талант. Естественно, такое отношение было приятно писателю. Елена Сергеевна имела высокие связи и, будучи бóльшим реалистом в отношении советских литературных властей, вела свою игру – она выжидала и добилась многих успехов. Любовь Евгеньевна считала такую позицию менее подобающей и в своих воспоминаниях не умолчала о том, что в 1926 году ГПУ провело обыск у Булгакова и конфисковало его рукописи и дневники. Она могла посмеяться над этим, но прекрасно понимала, как это скажется на положении Булгакова в литературе. И она без страха упоминает о запретном – о “Собачьем сердце”, тогда как советские критики не осмеливаются упомянуть о нем и сегодня. С нами Елена Сергеевна об этом не говорила, но она предприняла смелый шаг: отвезла “Собачье сердце” для публикации во Францию. Любовь Евгеньевна тоже бывала за границей и имела возможность воочию увидеть разницу между миром “там” и новым миром “здесь”. Вдовы выбрали – каждая – свой путь; обе не могли сравниться прямотой (не говоря о таланте) с такой сильной личностью, как Надежда Мандельштам, но каждая по-своему сыграла важную роль в воскрешении жизни и творчества Булгакова.

Упризнанных классиков, конечно, тоже были вдовы, и некоторые представляли собой большую силу. Один из ярких примеров – Лиля Брик, неофициальная жена Маяковского. Ее письмо Сталину в 1935 году волшебным образом превратило сомнительного индивидуалиста-самоубийцу в советского классика. На полях ее письма Сталин начертал магические слова: “Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Равнодушие к его памяти и его произведениям – преступление”.

Определенно это была одна из счастливейших случайностей в истории литературы. Вряд ли Сталин на досуге, для удовольствия, читал двусмысленные стихи бывшего футуриста. Сталин был под впечатлением от самоубийства Маяковского в 1930 году, но едва ли этот поэт сильно занимал его мысли после 30-го года. Письмо Лили Брик, где она выражала опасение, что Маяковского забудут, побудило Сталина удостоверить величие поэта – вслед за чем по всей России стали воздвигать памятники Маяковскому и называть в его честь колхозы и металлургические заводы. Возникла целая индустрия Маяковского – с научными изданиями, критиками-специалистами, школьными декламациями, списками обязательного чтения в институтах, диссертациями, музеями и т. д. Пока Сталин был жив, никто не осмеливался преступно игнорировать Маяковского.

Но после смерти Сталина маяковская индустрия пошла на убыль и усложнилась. Многие годы Лиля Брик была полуофициальным первичным источником информации, и многие истории о Маяковском и направления исследований в СССР и за границей ведут начало от нее. Со смертью Сталина все это отнюдь не кончилось, зато постепенно возникли разночтения.

Когда мы с Эллендеей стали регулярно приезжать в Москву, нас в скором времени привели к Лиле Брик и ее нынешнему мужу (специалисту по Маяковскому) Василию Катаняну. Как и во многих других случаях, встречу нам устроили Лев Копелев и Раиса Орлова; они же и сопровождали нас во время первого визита к Брик (не “Катанян”).

Нас, привыкших к минималистской бедности Надежды Мандельштам и весьма умеренной обеспеченности других знакомых, квартира Брик недалеко от Кутузовского проспекта поразила во многих отношениях. Она была неизмеримо роскошнее даже квартиры Елены Сергеевны. Просторная по советским нормам: настоящая библиотека (естественно, с множеством книг Маяковского, старых и новых), прихожая, холл, гостиная с богатой коллекцией футуристических и конструктивистских картин и плакатов, с работами Малевича, Бурлюка и самого Маяковского, в частности его автопортрет маслом напротив стола. В спальне висел портрет Лили работы Тышлера. Хорошая, но не шикарная мебель, настоящие ковры, повсюду множество предметов, все пространство ими занято – не обязательно оригиналами; обилие таких вещей, каких в жизни не было у Надежды Мандельштам, хотя она начинала как художница. Украшена была даже ванная комната – подобного нам не встречалось, разве что у партийных начальников. У Лили была громадная коллекция китчевых подносов со всей России. На стене висел жуткий ковер с выпуклой уткой – подарок Маяковского, которого, как и Лилю, забавляло дурное искусство.

Тяжелый стол под крахмальной скатертью ломился от съестного и питьевого. Когда мы наелись и решили, что с питанием покончено, Лиля подала знак, и потянулась череда главных блюд, доставляемых из невидимой кухни расторопной прислугой. Хорошо еще, что мы пришли одетыми официально – Лиля, видимо, придавала значение таким вещам и сама была одета элегантно и накрашена. Это стоило усилий – окрасить такую длинную косу нелегко. Мы вспомнили, как одевался и позировал для каждой фотографии Маяковский.