Он, по всей видимости, полагал, что рассказы о его наводящих ужас зверствах будут распространены выжившими далеко за пределы империи – с той же извечной целью пробудить страх и уважение перед сокрушительной, не ведающей сострадания силой. Удивительно, что он искренне считал свои качества добродетелью, а способность нести смерть многим – проявлением своего величия.
«Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, сесть на его меринов с гладкими крупами, обладающих хорошим ходом, превратить животы его прекрасных супруг в новое платье для сна и подстилку, смотреть на их розовоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!» Эти слова, приписываемые Чингисхану Рашид-ад-дином, несомненно, говорят об истинных устремлениях властелина степи. И в глаза бросается прежде всего отсутствие целей. В мертвом безыдейном пространстве Чингисхана жизнь заключалась в убийстве врага, грабеже его материальных ценностей и обладании его женщинами. Этот круговорот бесконечен и не несет в себе ничего, что могло бы рассматриваться потомками как достижение.
При восхождении к вершинам власти Чингисхан использовал судьбоносную ломку старых традиций, когда путем фиктивного родства и назначений на ключевые позиции преданных простолюдинов ему удалось создать могучее и дисциплинированное образование, общность людей с едиными интересами. Позже он проявил замечательную находчивость, взяв на вооружение мистику и религиозные догмы и тем самым укрепив свою власть. Перед военными походами, например на Китай, он инсценировал общение с божествами, после чего объявлял «волю Вечно Синего Неба».
Как большинство людей, ставших разрушителями во имя своего тщеславия, Чингисхан старался подкреплять свои наиболее противоречиво воспринимаемые действия религиозно-мистическими знаками. Он с трудом и не без сомнения, но все же решился на уничтожение шамана Теб-Тенгри, ведь шаман обладал просто непостижимым
уровнем влияния. Без его освящения не совершалось ни единого серьезного начинания и военного похода. Убийство такого влиятельного в обществе человека, каким был шаман Теб-Тенгри, даже для могущественного предводителя не могло остаться без объяснений. Чингисхан должен был позаботиться о своем авторитете и расшифровать логику своих поступков. Но логики не существовало: ведь на самом деле широким массам сложно объяснить, что дерзкие посягательства шамана на членов его семьи являлись продуманной проверкой дозволенного и фактическим наступлением на его, Чингисхана, власть. Оставалось прибегнуть к религиозной интерпретации. Поэтому после вероломного и лихо осуществленного преступления Чингисхан, как указывает Борис Владимирцов, «довел» своим подданным, что «Небо не возлюбило его и отняло вместе и жизнь, и тело его». Любопытно, но престарелому отцу шамана хан, как сообщает тот же исследователь, заявил прямым текстом: «Он хотел быть равным мне, за то я и погубил его». Тут, к слову, снова проявляется суть личности завоевателя: ограничивая свободы, он только себе одному определил возможность действовать по своему усмотрению, безнаказанно и неподотчетно.
К Небу Чингисхан обращался множество раз, как только следовало внушить управляемому им народу веру в необходимость того или иного рискованного шага. Таким образом он не только укреплял свою позицию, подкрепляя свое мнение мнением несуществующих богов, будто стоящих за спиной завоевателя, но и перекладывал часть ответственности за будущие потери и невзгоды на них. Он, определив себе роль полубога, беззастенчиво пользовался посредническим мостиком между Небесами и всем остальным миром.
Но все искусство управления Чингисхана меркнет в тот самый миг, как только появляется осознание того, что ни приобретение исполинской власти, ни завоевание половины мира не открыло перед предводителем монголов никаких заманчивых просторов бытия, отличных от войны. Дикий и необразованный, лишенный стремления к высшим знаниям, он так и остался воинственным животным, облаченным в доспехи бога.
В войне же Чингисхан совершенствовал искусство истребления народов. Он научился даже возбуждать звериные импульсы у врагов, как во время китайского похода, где монголы искусно провоцировали каннибализм и восстания внутри осажденных городов. Хорошо зная психологию борющегося за жизнь человека, они запирали многочисленных жителей внутри городских стен, чем вызывали такое психическое напряжение, которое на фоне голода прорывалось в животном поедании друг друга и даже восстании внутри осажденных городов. Источники свидетельствуют, что во время одного из таких мятежей при осаде города в Китае армия осажденных уничтожила несколько тысяч своих же мятежных крестьян.
Чингисхан и многие другие завоеватели ради своих побед дали могучий толчок распространению деструктивных идей, закрепивших исковерканное представление о могуществе. Среди прочего, они пробуждали дьявольские импульсы как в своих современниках, так и у тех, кто жил сотни лет спустя. Небезынтересна одна из многочисленных легенд на тему подобного иррационального могущества. Когда при штурме одного из крупных городов был сражен зять Чингисхана, он позволил дочери, потерявшей мужа, решить судьбу жителей. Удивительно, но женщина, ждавшая в тот момент ребенка, распорядилась уничтожить все население, включая маленьких детей. Можно утверждать, что Чингисхан и его воины привнесли в мир такой заряд отрицательной энергетики, импульсы которого, похоже, не иссякли и поныне в противоречивой цивилизации, которая все еще занята совершенствованием своего оружия.
Теперь поговорим о внутреннем мире завоевателя. Он был тусклым и лишенным продуктивной духовной силы, ибо стремление завоевывать не имело никаких иных целей, кроме как обеспечить себе более безопасное существование. Достигнув беспрецедентного влияния на окружающих, Чингисхан оказался в тупике – он не знал, как распорядиться этой властью сполна. Воин по сути, он старался не позволять себе таких излишеств, как представители его клана и родные дети, но так или иначе без войны он ощущал пустоту. Он не страдал таким диким обжорством, как его лучший полководец Субедей, и не напивался до такого состояния, как его младший сын, но все же не ведал ничего, кроме бессмысленного прожигания времени на пирах и охотах. Беспробудное пьянство и разврат затягивали основателя империи, как трясина.
На первый взгляд кажется, что Чингисхан исповедовал воздержанность в сексуальной сфере. Это представление имеет место, по всей видимости, потому, что в жизни мужчин-монголов существовало слишком мало эротических запретов. У Чингисхана не было недостатка в женщинах, и, имея нескольких жен, он почти всегда находился на грани сексуального пресыщения. Согласно повествованию китайского генерала Мэнхуна, кроме многочисленных жен и наложниц, в походе повелителя монголов всегда сопровождал оркестр из семнадцати или восемнадцати красавиц, «весьма искусных в игре». Желая шокировать знатных послов, Чингисхан организовывал празднества с участием множества наложниц, взятых преимущественно из аристократических родов. «Когда наш [китайский] посланник, отправленный на Север, представился их царю, то по окончании церемонии встречи ему велено было сесть пить вино вместе с его женой, царевной Лаймань, и восемью наложницами, которых величали дамами; при всяком угощении и после они также присутствовали. Эти наложницы – ослепительной белизны и красивой наружности; четыре из них суть княгини цзиньские, а четыре другие были женами татар; они весьма красивы и пользуются чрезмерной любовью».
