Я получил от Мириам официальную бумагу с печатью, разрешающую мне, как временно находящемуся в стране иностранцу, доехать до расположенного километрах в пятидесяти Антверпена. Мне вручили билет на поезд и две бельгийские десятифранковые купюры. Было позднее утро. Поезда на Антверпен шли каждые двадцать минут.
— Как только приедете в Антверпен, — сказала Мириам, — обратитесь в бюро Эзра. Они работают до шести.
Я решил не задерживаться в Брюсселе. Город был безукоризненно чист, настроение повышенное, но мне хотелось добраться до места, где я мог бы остаться, не думая, что скоро нужно будет ехать дальше.
В Антверпене на улице Пеликаанстраат, вблизи улицы Меркаторстраат, я нашел бюро Эзра-Комитета. Молодой человек по фамилии Гиршфельд попросил мои документы. Мы оба были из Вены.
— Из какого района? — спросил он.
— Двадцатого, Бригиттенау, — ответил я.
Он был из первого. Это была особенность жителей Вены: узнав, из какого района человек, можно было понять его социальное положение. Я был из рабочего района с высоким процентом еврейского населения, он — из самого центра: с правительственными зданиями, оперой, музеями и достопримечательностями. Он принадлежал к более высокому общественному слою и уже пользовался авторитетом в этом маленьком бюро в чужой стране. Я был ребенком бедной вдовы из пролетарского района, и теперь все, что я мог, — это рассказать ему, как мне удалось добраться сюда.
— Ах, — сказал он, — сейчас многие рассказывают похожие истории. Вот увидишь, ты не один.
Я оглянулся и увидел, что есть и другие, которых опрашивали.
— У вас много работы, — заметил я.
— Я думаю, будет гораздо больше, — сказал он просто. — Из-за происходящего.
Новости о Хрустальной ночи и ситуации в Вене достигли Бельгии. В Вене из всех синагог уцелела лишь одна, многие были полностью сожжены. От моей синагоги, куда я в юности ходил на богослужения, где состоялась моя Бар-мицва, где до прихода Гитлера я встречался со своими друзьями-сверстниками и мы обсуждали, как однажды эмигрируем в Палестину, остался теперь лишь пепел. Весь мир позади меня был охвачен пламенем, и я не знал, уцелели ли мои родные.
Мне казалось, что я слышу, как они зовут меня из горящих домов. Гиршфельд передал мне талоны на еду. Я видел свою бабушку, слишком старую, чтобы бежать, спасаясь от опасности. Гиршфельд упомянул близлежащую столовую. Я вспомнил реку Сауэр, и у меня возникла безумная мысль переплыть ее обратно и чудодейственным образом спасти свою семью. Гиршфельд предложил мне сначала пообедать, а уж потом решать с ним вопрос о ночлеге. Мир мог рушиться, но повседневные бытовые нужды требовали решения.
В нескольких кварталах от бюро в большом зале столовой за длинными столами обедали люди. Они оживленно разговаривали между собой. Стоя в короткой очереди, я вдруг услышал позади себя знакомый голос. Я обернулся и увидел дядю Давида, Швитцера, самого старшего маминого брата, короля жареной рыбы на рынке Ганновермаркт в Вене, который был теперь здесь, в общественной столовой в Антверпене!
Кто-то крикнул: «Не задерживайтесь!» и протянул мне поднос. Я громко окликнул дядю: «Дядя Давид! Давид Фишман!» Дядя взглянул в мою сторону, ошеломленно замер на миг и затем возбужденно сказал, обращаясь к сидящему рядом мужчине: «Смотри-ка, это же мой племянник!»
— Дядя Давид, боже мой! — воскликнул я.
Он покинул Вену за несколько дней до меня и безуспешно пытался добраться до Швейцарии. Он ничего не знал о моем отъезде, как и я о его. Мы держали все в секрете даже от своей собственной семьи: слишком легко планы могли достичь ненужных ушей. Только Ольга, жена дяди Давида, и его дети Хильде и Курт знали о его отъезде. Они собирались как можно скорее последовать за ним. Я обрадовался, увидев его. Это был потрясающий человек! Я вспомнил, как он, в слишком большом белом поварском колпаке, цветисто выражался, продавая жареную рыбу Фишмана. Дядя был небольшим плотным мужчиной с яркой склонностью к чрезмерности во всем. И, конечно, Швитцер — человек, чья избыточная живость выплескивалась из него ручьями пота.
В конце рабочего дня дядя на трехколесном велосипеде с прицепом доставлял рыбу на дом. Однажды на рынке к нему подошел мужчина и, прервав его разговор с покупателем, сказал, что дядя просрочил месячный платеж за велосипед. Дядя Давид поднял велосипед и швырнул его в мужчину. Дядя был очень сложным, темпераментным человеком, нередко несдержанным, доходящим до оскорблений. Своей внешности он уделял особое внимание, что казалось удивительным для человека, от которого всегда пахло рыбой. Мне вспомнился день похорон моего отца и тайны, витавшие вокруг. Другие тогда игнорировали дядю, поэтому он оказался в компании со мной. Но теперь я отмел все это в сторону, чрезвычайно взволнованный тем, что нашел его в этом чужом городе, где я никого не знал.
— Лео, что ты здесь делаешь? — недоверчиво спросил дядя Давид. — Твоя мама? Сестры?
Его вопросы сыпались один за другим, я едва успевал отвечать. Но когда я спросил его о пережитом им самим, он задумчиво затих. Он вместе с Гербертом, сыном сестры, попытался убежать в Швейцарию. Герберту это удалось, а дяде Давиду нет. Его вернули в Бельгию. В Вене ли его семья? Это никому не известно. Дядя Давид пожал плечами и переменил тему. Он спросил, где я сегодня буду ночевать.
— Мне нужно вернуться в Эзра-бюро, — ответил я. — Молодой человек…
— Гиршфельд из Вены?
— Да. Ты его знаешь?
— Славный парень, — сказал дядя Давид. — Но у меня есть место для тебя.
Он всегда был пронырой, человеком, мгновенно приспосабливающимся к обстоятельствам. Всего две недели в Антверпене — и у дяди уже были тут связи.
Он встретил здесь дальнего родственника из Ченстоховы, своего родного города в Польше, и теперь хотел представить ему меня. Мы раньше не были знакомы с этой семьей, и я мог лишь смутно припомнить их имена.
— К тому же, — сказал он, — они родственники и твоей мамы.
Я почувствовал себя немного лучше и отдал себя в дядины сильные руки. Он сказал, что подружился с владельцем рыбного магазина, который знает женщину, сдающую комнату над бистро. Необходимо ответить немедля. На такие помещения был огромный спрос, и Эзра-Комитет проявлял к ним повышенный интерес. Комитет мог оказывать некоторое время финансовую помощь. Мы пошли назад, к Гиршфельду, который еще помнил дядю Давида.
— Мой племянник, — сказал дядя и положил руку мне на плечо.
— Одна из ваших шуточек, господин Фишман?
— Нет, нет. Я не шучу.
Гиршфельд пожал плечами. Такое будет происходить все чаще и чаще, сказал он, с Европой, находящейся в постоянном движении, с семьями, оторванными от корней и лишенными родины, с людьми, вынужденными бежать в поисках надежной пристани.
