Мой ученик Алексеев, так страшно погибший в неусыпно проходимой им должности Московского головы, был человек очень умный, но все-таки чувственный и державшийся поговорки: «моему нраву не препятствуй».
Противоположность ему представляла двоюродная его сестра Елизавета Григорьевна Мамонтова, кроткая, тихая и своеобразно изящная. Она была дочь Веры Владимировны Сапожниковой, рожденной Алексеевой. Я учил ее Русской словесности лет 5 сряду; мать ее, вдова парчевого фабриканта у Красных ворот, была женщина очень умная, твердого нрава и с постоянной жаждою просвещения. Я знал ее вдовою с двумя сыновьями, из которых старший, Александр, был даровитый красавец, но умер в цвете лет, второй же, Владимир, почти всегда молчащий, до сих пор производит парчу для церковных одежд и похоронных облачений и сам торгует этим, как и шелковыми товарами, в магазине своем на Красной площади. Раз я спросил его мать, можно ли, оставаясь купцом, быть в тоже время безукоризненно честным человеком, вопреки пословице «купец-ловец»? «А я вас спрошу, отвечала она, честно ли я поступила вот в каком случае: летом 1856 года пришли ко мне из Дворцового Управления с заказом большого количества золотой парчи для коронации. Заказ был так велик, что не оставалось никакой возможности изготовить его к сроку; вследствие настояний я взяла заказ, но по цене 100 рублей за аршин. И исполнила. Но пока готовили этот товар, я ежедневно была в страхе, что рабочие запросят с меня тоже чрезмерно дорого и на фабрике произойдут беспорядки. Я могла погубить все наше дело». Я, разумеется, не мог ей возражать. Она любила со мною беседовать после уроков и принимала даже лежа в постели, незадолго до смерти, причем передавала мне свою скорбь о том, что сын ее женился на двоюродной своей сестре красавице Якунчиковой. «Теперь такие браки в моде между знатными лицами, но каковы-то будут дети». И действительно, эти дети рождались с физическими недостатками. Единственная дочь Веры Владимировны, ученица моя, выдана была в очень почетную семью за Савву Ивановича Мамонтова, получившего хорошее образование и под покровительством Чижова и барона Дельвига сделавшегося главным хозяином по Троицко-Ярославской-Костромской железной дороге. Они купили себе у Ивана Сергеевича Аксакова дачу, где выстроили церковь, расписанную Васнецовым, который долгое время жил у них со всем своим семейством и другими художниками: прекрасное произведение зодчества со склепом из желтого мрамора, где похоронен молодой сын Мамонтовых Сергей Саввич, помощник Васнецова в работах по храму св. Владимира в Киеве. У них было еще два сына, из которых один женился на Итальянке, а другой на внучке Д. Н. Свербеева. Из дочерей же одна осталась девицею, а другая была за нынешним предводителем дворянства Александром Дмитриевичем Самариным. Железнодорожные успехи и увлечение сценическим искусством избаловали Савву Ивановича. Барон Дельвиг приезжал в Москву на май месяц, чтобы присутствовать на экзаменах железнодорожного училища его имени, перестал останавливаться у него, а потом он запутался в своих делах и совершенно разорился, успев, однако, возвратить жене ее приданое. Она перенесла терпеливо и кротко это разорение и шалости мужа, утешена была браком дочери, имела двух внучат, а незадолго до своей кончины лишилась скончавшейся почти скоропостижно дочери. Недели за две до своей смерти она провела у меня два часа сряду и передала свои скорби. Смерть и ее постигла почти невзначай. Во время болезни сына своего Сергея она подолгу живала в Риме и там отлично познакомилась с произведениями Итальянского искусства. Успехи ее художественного вкуса не могу я приписывать моим урокам. Уроки мои давал я так усердно, что к Алексеевым в Рогожскую ездил даже на другой день по смерти старшего сына моего Алексея 20 ноября 1864 года, когда Федя только что родился и мать их лежала в постели. Алексеевы потом мне говорили, что не знали что подумать, глядя на меня: на лице у меня были желтые и синие пятна, но того, что я тогда получал с доставшихся мне от матери денег и жалованья по заведыванию Чертковскою библиотекою было мало на прожиток, а дети рождались ежегодно. Соболевский говорил про меня: что ни год, то ребенок и книга.
Теперь следовало бы рассказать, как я принял в свое ведение библиотеку, собранную Александром Дмитриевичем Чертковым из книг, служивших познанию России во всех отношениях и подробностях. Это было в середине 1859 года. Но я изложу, что было раньше.
В 1853 году, когда я жил в игрушечном магазине Трухачева, навестил меня профессор С. М. Соловьев и предложил от имени князя Михаила Андреевича Оболенского поступить на службу в находившийся под его управлением Московский Главный Архив Министерства Иностранных Дел – это хранилище важнейших исторических бумаг, какие знает Русская историография. Архив помещался в огромном доме некогда дьяка Украинцева и состоял в ведении Посольского приказа. Только верх его отапливался, внизу же под сводами хранились бумаги, доставать которые приходилось не иначе, как укутавшись, а зимою в шубе и валенках. Кроме сторожей ходил тут только один чиновник, Иван Арсеньевич Тяжелов. Да и наверху всегда было прохладно, и я спасался тем, что мой стол находился поблизости от печи. Архив и служба в нем были поставлены на строгий чиновничий лад. Когда приезжал начальник, все отвешивали ему поклоны, и он с важностью уходил за стеклянные двери главной присутственной комнаты с зелеными занавесками, и туда никто не мог входить иначе, как по звонку князя Оболенского. Главный делопроизводитель, Александр Николаевич Афанасьев, собиратель и издатель русских народных сказок, имел помещение во флигеле Архива, который весь некогда занимали предшественники князя Оболенского Алексей Федорович Малиновский и Николай Николаевич Бантыш-Каменский. Занятия чиновников состояли в разборе бумаг и в списании их по указанию директора. Я успел списать около сотни писем графа Остермана, толковых и писанных отличным Русским языком. В архиве же хранится его Лютеранская библия, в которой на внутренней стороне переплета он записал слова Петра Великого: «о том, что мы сближаемся с Европой для того, чтобы потом стать к ней жопой». В это время приближалось празднование столетия университета. По указанию Шевырева я составил и напечатал в «Московских ведомостях» жизнеописание одного из первых студентов университета Якова Ивановича Булгакова[63], а Оболенский заставил меня написать биографию своего деда-дяди, графа Аркадия Ивановича Моркова[64], для чего позволил мне рыться в его депешах. Успех окрылил меня, и к юбилею университета написал я биографию его основателя Ивана Ивановича Шувалова[65]. Когда она потом вышла в свет, приезжали ко мне с благодарным словом наследники его, внуки его сестры Прасковьи Ивановны, князья Голицыны Александр Федорович (статс-секретарь у принятия прошений на высочайшее имя) и младший брат его Михаил Федорович, живший в Москве в Шуваловском доме на Покровке и женатый на графине Луизе Трофимовне Барановой, племяннице царева друга и министра Двора графа Адлерберга. Я пользовался до самой кончины их неизменным их благорасположением и гостеприимством. У княгини Луизы по понедельникам много лет сряду собиралось перед обедом все высшее Московское общество, и тут были мои первые шаги по сближению с Русской знатью, с которою я входил в отношения ради любимых моих занятий родословиями и новейшею Русскою историею. Юбилей был отпразднован пышно, но начальство действовало неуклюже. Нас, работников по юбилейным изданиям, даже не пригласили на юбилейный обед, куда попечитель университета Назимов назвал разных военных чинов. На юбилей приехал и начальник всех учебных заведений Яков Иванович Ростовцев, имевший большую в России известность как офицер, подавший Николаю Павловичу донос на своих товарищей-декабристов. Хомяков сказал про него, что он в одно и то же время и отец и сын. Оболенский давал нам разбирать и бумаги Екатерининских статс-секретарей. Тут нашлась записочка старика Неплюева, посланная Государыне из Петербурга в Петергоф 28 июня 1762 года, в которой Неплюев извещал, что все обстоит благополучно, но что необходимо приказание вносить обратно иконы в церкви (оказывается, что милый ее супруг приказал убрать святыя иконы из своих домовых церквей). Князь Оболенский эту записочку немедленно захватил к себе, и до сих пор об ней ничего не известно. Про князя говорили, что он находится в тайной службе в секретном отделении Государевой канцелярии. Позднее, когда он уже вышел в отставку и я уже не служил в Архиве, статс-секретарь Гамбургер сказывал мне, что Оболенский прислал к князю Горчакову письмо с жалобою на мое имя и на Сергея Михайловича Соловьева, что мы в наших трудах позволяем себе ссылаться на перлюстрации, хотя относящиеся к временам Елизаветинским. К концу своего служения князь Оболенский сделался несносен. Так, Афанасьева уволил он от службы за то, что у него на казенной квартире переночевал эмигрант Кельсиев[66].
