— Только на общих правах, при соблюдении государственных установок и справедливости! — уточнил Антушевский.
— Вот видите, товарищи, — сказал Петр. — Оказывается, нам и нужно-то малость — найти общий язык с заводчиками и фабрикантами. При той же, капиталистической, форме присвоения!
— Упрощаете, — возразил Антушевский. — Я тоже за Демагогию.[3]
— Странная у вас демагогия, — сказал Петр. — Равенство при неравенстве. Странная и небезобидная, уж извините за откровенность! Следует добиваться не видимости равенства, а самого настоящего равенства, мировластия пролетариев! Это главный вывод, который из всего сказанного следовало бы сделать. Из всех социал-революционеров только социал-демократы по духу учения своего стремятся к народному равноправию. И тут они отвергают псевдоученость крестьянствующих народников, политический радикализм, игру в соглашательскую конституцию, а заодно и тех, кто хочет погасить марксизм пассивностью, сделав его предметом для отвлеченных разговоров. Марксизм — наука действующая. Она подводит к необходимости перемены государственного порядка в интересах рабочего большинства, в интересах социальной демократии. «Капитал» показывает пролетариату единственно верный путь — путь борьбы. Но чтобы осознать неотвратимость этого пути, надо как следует вчитаться в марксизм, вдуматься в него. Так что не будем забегать вперед, отвлекаться. Оставим буржуазии внешние и внутренние рынки, Николаю — ону и другим их заботы, а сами вернемся к «Капиталу»…
Но вернуться им не удалось: от входной двери донесся условленный стук. Давыдов соскользнул с табурета и скрылся в коридоре. Так же стремительно и беззвучно он ввел в комнату Петра Машенина, бугристого, будто ватного, мужика лет тридцати.
Прежде Машенин бедоломил в сталепрокатной местерской на Путиловском. В июне тонколистный стан бездействовал четыре дня. Вальцовщики, в том числе и Машенин, потребовали выправить неожиданно сбитые расценки. На каждых ста пудах проката они теряли двенадцать гривен — деньги немалые. Расценки восстановили, нo oт тех, кто шумел больше всего, начали избавляться. Получил расчет и Машенин. Теперь литейничает на Семянниковском. В кружок к Киське ездить далеко, перешел к Рядову.
— Здравствуй, Петр Иванович! — обрадованно подошел к нему Петр. — А мы уж думали, что ты нынче не придешь.
— Это почему? — заморгал Машенин.
Глаза у него большие, детски-наивные. Ресниц нет — сгорели над горячим металлом; он пробует их вернуть втиранием касторового масла, но пока безуспешно.
— После вчерашних беспорядков, — подсказал Петр. — Что там у вас стряслось?
— А ничего, — подсел к столу Машенин. — К рождеству деньги положены, без них как? Ага. Касса закрытая. Во дворе и за воротами толпища. А денег нет и не обнадеживают. Конторщики с глаз укрылись. Один только и вышел. Думали, про деньги что скажет, а он — «терпите»… Ну и началось… Ага. В царского орла над воротами ударили. Собрали все, что горит. Керосин из фонарей выпустили. Все чинно-благородио. Добрались до штрафных книг в конторе. — Литейщик увлекся, начал размахивать руками. — Отметчики не дают. А кто их спросит?.. После бумаг дурь пошла… Заводскую лавку растащили — вместо денег. Давай еще поживу искать… У меня ум надвое — как быть? Отнимать? Так свои же! Тут прискакали казаки. Кони вьются!.. Шум. Кто прочь, кто стоит. За казаками — пожарные люди. Наладились из труб воду бросать. Мороза нет, но коркой все одно берется. Обидно стало. Мокрые… С казаками воевать не с руки, а уж этих как-нибудь уломаем… Ага. Прогнали. После уж брандмайор заявился. Командует, чтоб нас унять. А ты попробуй! Так и держались до вечера. Опять конторщик вышел, руку подает. Жеваный индюк! Ладно. Решили свое гнуть. Выбрали представителей идти в дирекцию. Иван Бабушкин — старшой. Стояли, стояли… Но перестояли — по-нашему вышло! Ага.
— Какие же вы все-таки молодцы! — похвалила его Феня; в глазах у нее вспыхнули слезы.
— Чего там, — засмущался Машенин. — Топнул ногой — жди, пока яблоко упадет.
— Феодосья Никифоровна права, — выскочил из-за стола Антушевский. — Это — победа! Предлагаю отмстить ее песней народных защитников!
И, не дожидаясь согласия, приятным баритоном начал известный марш народовольцев:
Смело, друзья, не теряйте
Бодрость в неравном бою;
Родину-мать вы спасайте,
Честь и свободу свою.
Его поддержали Норинская и Желабина:
Если погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых,
Дело всегда отзовется
На поколеньях живых…
Петр чувствовал: здесь надобна другая песпя — песня уверенности, силы пролетариев, а не жертвенности одиночек! Но такой песни он еще не знал, а потому пел со всеми вместе. Пел без слов.
Праздников Петр не любил — гáмно, толкотно, запойно. От истошного веселья некуда деться, оно просачивается всюду. Поначалу все идет тихо, пристойно. Потом на задах открываются кулачные бои. Бестолково слоняется народ. Сталкиваются извозчики. Цыганят бродячие люди. Трактиры и пивные подвалы настежь. А дальше, как в присловье: выпивши пиво — тестя в рыло, поел пироги — тещу в кулаки…
Вот и рождество разгулялось спозаранку. Сначала вышли славить Христа дети. На больших улицах им быть не велено, только на боковых и заставских. Мещанскую ни к тем, ни к другим не отнесешь: не парадная, но и не задворная. Поэтому городовые допустили сюда самых тихих и заморенных ребятишек. Не без корысти, конечно: половина наславленных копеек попадет к ним.
— Люди добренькие, дозвольте Христа прославить! — несется тоненький голосок. — Рождество твое, Христо-боже наш…
— Возсия мирови свет разума… — подхватывают еще несколько.
Так и царапают душу эти скорбные голоса.
Не дожидаясь, пока отправятся с тем же богомольные мужики и бабы, церковные певчие или кабацкие пройдисветы, Петр скрылся из дому. На улице спокойнее.
Была бы открыта Публичная библиотека или какая-нибудь из читален при газетах, отсиделся бы там. Так нет — святой день…
II тут Петр вспомнил: надо сообщить Филимону Петрову адрес Рядова. Разговор с Николаем состоялся в сочельник. Рядов обещал помочь с устройством Петрова на более легкое, чем в пилорубпом, место. И с комнатой — тоже.
На Таракановку лучше всего отправиться немедля, пока есть надежда, что Петровы не успели запраздничать.
Возле казармы в Саперном переулке играли плохо одетые малыши. У каждого в руках чашка. В нее попеременке надо поймать шар, скатанный из коровьих оческов. Неудачливый получает слюнявым пальцем по лбу.
