Этот «увеселительный парк» работал всю ночь напролет. Утром 14 июля большинство
участников праздника шли оттуда на танцевальную площадку около «Сёркл Милитер», где
в восемь часов начинался конкурс песни. Каждая область или остров были представлены
хором в составе сорока-пятидесяти человек, исполнявших великолепные полифонические
хоралы; как-никак, миссионеры десятки лет обучали островитян европейским ладам и
пению псалмов. Эти хоралы, которые, по словам самого Гогена, произвели на него
глубокое впечатление, были основным событием фестиваля, так как знаменитые
таитянские танцы упаупа, ставшие в наши дни главным аттракционом, считались властями
слишком неприличными, чтобы включать их в программу национального праздника. А в
разрешенных танцах не осталось почти ничего исконно таитянского, к тому же участники
должны были выступать в стесняющей европейской одежде. Зато когда островитяне
собирались где-нибудь в укромном месте, они сбрасывали одежды, и танцы принимали
эротический характер.
Тот же Пеллендер пишет, что трудно на бумаге воздать должное полинезийскому
празднику песни. Однако сам он неплохо справляется с задачей:
«Выступление начинается обычно с резкого дискантового крика в первом попавшемся
ключе. В тот миг, когда вы уже начинаете опасаться за голосовые связки девушки,
безобразный крик прекращается, и слышно что-то вроде мелодии с такими модуляциями,
что любой фонограф спасует. Вам покажется, что нет ни рифмы, ни ритма. Но хор думает
иначе. Тембр голоса девушки скачками понижается. И когда она переходит на спокойное
меццо, один за другим к ней присоединяются другие голоса. Кто повторяет основную
мелодию в духе фуги, кто импровизирует что-то свое; остальные - так сказать, тяжелая
артиллерия - вторят басом, как бы аккомпанируя.
Мало что осталось от правил, по которым строится европейский хорал. Разные партии
могут свободно перекрещиваться, и басы, если им вздумается, вдруг переходят на высокие
теноровые звучания, не опасаясь, что их сочтут нарушителями. Некоторые гармонии с
китайской окраской (вроде известной гармонии «Грейл», использованной Вагнером во
вступлении к «Ло-энгрину»), повторяются снова и снова, чуть ли не до одури. А в итоге
получается какая-то странная, грубоватая симфония. Кто обучал их контрапункту? Только
не миссионеры, что им до местных музыкантов! Кто обучил их модулированию? Кто
говорил им, когда вторящий бас должен умолкнуть, чтобы избежать какофонии? Что
представляет собой эта буйная таитянская мелодия - случайное скопление звуков или
звукопись, музыкальное выражение пейзажей, которые ее породили? Разве монотонный
аравийский напев не сходен с пустыней? И разве графическое воплощение шотландской
музыки, когда она записана нотными знаками на бумаге, не напоминает своими пиками и
скачками шотландские горы? Так, может быть, эти колышащиеся, плывущие созвучия, с
рокочущим фоном мужских голосов, изображают свист пассата в пальмовых кронах и рев
прибоя на рифе? Эта проблема заслуживает изучения»56.
В час дня в защищенной гавани начинались парусные и весельные гонки для
таитянских аутригеров, корабельных шлюпок и тендеров. А на берегу в это время
развертывались другие соревнования. Особенным успехом среди зрителей пользовались
гонки на ходулях для мужчин (древний таитянский спорт) и лазанье по смазанному мылом
шесту для женщин (французское нововведение). Вечером соревнующиеся и зрители
делали передышку, ограничиваясь танцами вокруг музыкального павильона, после чего
следовала еще одна бессонная ночь в «увеселительном парке». Наконец, 15 июля все
устало брели на ипподром в долину Фаутауа. Здесь происходили конноспортивные
состязания: скачки с препятствиями и без оных, рысистые испытания. Они чередовались с
соревнованиями в беге для мужчин и женщин, причем дистанции, слава богу, не
превышали 400 метров. День заканчивался так называемым венецианским водным
праздником, во время которого команды островов и областей старались покрасивее и
необычнее украсить цветами и пальмовыми листьями большую двойную пирогу.
Шестнадцатого июля, после еще одной бурной ночи, «увеселительный парк», впервые за
трое суток, закрывался, чтобы люди могли немного поспать. Но сперва раздавали
денежные призы, награды и выигрыши.
На этом празднество, разумеется, не кончалось, все продолжали играть, петь,
танцевать и пить, пока хватало денег. Последние гости разъезжались по домам лишь в
начале августа - с опухшими глазами, дикой головной болью и вялой, но блаженной
улыбкой на устах.
Для Гогена праздники были не только отличным поводом, чтобы с еще большим
рвением и упоением предаться веселью, но и бесподобным случаем наблюдать и
зарисовывать новые интересные туземные типы. Уже во время похорон короля Помаре он
сделал портретные наброски таитян, которых можно было назвать настоящими туземцами,
в отличие от обосновавшихся в Папеэте. Но тогда все были в черных траурных платьях и
плохо сидящих темных костюмах, и к тому же гости быстро исчезли. Другое дело
июльские праздники: целый месяц легко одетые полинезийцы наводняли город и
устроенные для гостей лагеря. А многие участники спортивных состязаний вообще
выступали лишь в узкой набедренной повязке. И Гоген, гуляя по городу, то и дело
останавливался, бесцеремонно устремлял пристальный взгляд на какого-нибудь туземца,
приказывал ему стоять смирно и быстро делал набросок. Добрые и сговорчивые
островитяне, как правило, не возражали, их только огорчало, что этот странный чужеземец
не только не отдает, но даже не показывает им готового «портрета». Художники-любители,
не говоря уже о фотографах, не были для них в новинку. В Папеэте работал даже
профессиональный фотограф, к которому охотно шли туземцы побогаче.
Итак, хотя на Таити в самом деле можно было целыми днями петь и любить, Гоген
убедился, что совсем без денег не обойтись. Во всяком случае, в Папеэте, где стоимость
жизни оказалась даже выше, чем в Париже. Домик, снятый Гогеном, обходился ему в
пятьдесят-шестьдесят франков в месяц. Два раза в день он ходил в отличный французский
ресторан Ренвойе; в месяц это составляло около ста пятидесяти франков. Когда он
