– А лекарство надо пить? – спросила жена, встретив доктора в дверях.
– Да, пить, все делать… Как он?
– Уже пять имен сменили, осталось два…
– Пусть муж узнает, нет ли больных на вашей улице с такими именами. И зовите его последние четыре дня тем именем, на котором ему станет совсем хорошо. Оставьте его как родное навсегда, оно будет охранять его всю жизнь.
На последнем имени Эгдем мальчик стал совершенно здоровым, а проснувшись, попросился на улицу погулять. Он носился по дворам целый день и прибежал под вечер, с аппетитом съев домашний ужин.
Доктор пришел назавтра и радовался вместе с родителя ми.
– Откуда вы знаете наши обычаи, доктор? Вы ведь учились на простого врача… А про смену имен у больных детей знают только крымчаки от своих предков. Вы, к примеру, знаете, что даже неблагоприятная буква в имени может повлиять на выздоровление ребенка. Допустим, буква «н», если болит нога, есть в имени, то уже его нельзя давать ребенку …
– Главное в учености – это наблюдение. Когда вы назвали Михая Эгдемом, я увидел, как посветлела вода в стакане с чаем, и Эгдем впервые проглотил мою микстуру без отвращения… Еще семь звезд горели в небе, когда я в первый раз пришел к вам… Самое главное было направить кровь мальчика вращаться в сторону той реки, у которой он родился. На магничивание… В общем, помогли лекарства, хотя на самом деле спасли Эгдема ваша вера и магическая сила поколений в прошлом.
Родители, едва окончившие четыре класса, с изумлением смотрели на доктора и сейчас понимали только одно: что их мальчик был совершенно здоров, а доктор просто умничал, чтобы очаровать тетку Эгдема.
Когда прошло немного времени, Эгдем стал совсем крепким, однажды ночью он проснулся от яркого мерцанья и шевеления звезд в небе. Он напряг свое тело, почувствовал силу от ступней до шеи и порадовался за себя. Уже засыпая, он попробовал вспомнить имена, которыми его называли во время болезни. Да так и не смог. И уснул с единственным своим именем на губах – Эгдем…
На углу Караимской и Субхи
Парикмахер дядя Леня летом носил сшитые на заказ кожаные туфли с узорчатым верхом бежевого цвета, широкие брюки с манжетами и тонким поясом поверх большого живота. Он приходил рано, часам так к восьми, раскладывал свои инструменты, доставая их из небольшого саквояжа, который на улице делал его похожим на доктора. Первым делом он доставал, предварительно постелив на стол перед большим зеркалом белую свежую салфетку, ручную машинку для стрижки с мощной и сильной пружиной меж двух изогнутых рычажков, соединенных подвижным болтом близ головки самой машинки. Каждая ручка рычажка заканчивалась тонкими острыми зубчиками. Через болт они притягивались друг к другу. Когда дядя Леня нажимал на ручки одновременно большим и указательным пальцами, то зубчики, или еще их называли ножами, превращались в ножницы, вернее, в большое количество ножничек. Таким образом, при быстрой работе ладони машинка работала и стригла волосы, где нужно, и даже добиралась до самого черепа.
Это был самый главный инструмент парикмахера вообще и дяди Лени в частности. Еще, конечно, опасная бритва и кожаный ремень для заточки бритвы. Точнее, чтобы она стала острой и мягкой одновременно… Далее: ножницы для стрижки, еще одни, филировочные – ножницы для прореживания волос, обязательно одеколон с большой резиновой грушей в мелкой сетке для выдувания распыленной ароматной жидкости, камень с йодом для прижигания мелких порезов, стаканчик для пены, помазок и еще десяток-два мелочей… И конечно, салфетки и белый большой, на весь живот дяди Лени, халат. Он и называл весь процесс стрижки и бритья операцией – чуть ли не хирургической. Был он мастером мужским и женским. У него стриглась вся округа: мужчины и женщины, мальчишки и девчонки. Не до модных женских укладок было тогда, но все были аккуратистами. Сам дядя Леня носил полубокс с чубчиком в пол-лба, и его один глаз смотрел несимметрично куда-то в потолок из-за небольшого бельма, появившегося неизвестно когда… Вообще-то он слыл бабником, но что это такое, по-настоящему никто не понимал. Ну, допустим, если к нему в салон, где он работал вместе с хромой уборщицей Изольдой, заходила женщина и просила подстричь в долг, то это же не значит, что он стриг совсем бесплатно…
– Ну, будешь должна один раз, – говорил он, смеясь.
Что один раз, чего один раз, никто не знал. Подумывали о чем-то фривольном, но в конце-то концов успокаивались. Его знали все, и он был всем как близкий родственник… И сомневались. А дядя просто сажал клиентку в кресло, затем проводил руками по волосам и приговаривал:
– Красотуля! Ну чистый шелк!
Затем гладил еще раз, и руки его скользили ниже по грудям и еще ниже… Там он останавливался, мгновенно отрывал руки и бросал:
– Изольда, компресс.
– Кому, дядя Ленечка?
– Ну не ей же… Мне… Что-то в голову ударило.
И действительно, он был не молод, но добр. И если иногда он уходил с клиенткой за ширму, отослав хромую Изольду за пудрой в аптеку, и переворачивал табличку «Открыто» на другую сторону, где было написано: «Ушел за ассортиментом», то никто не знал, что он там делал с ней – массаж ли воротниковой зоны, или же клиентка делала дяде Лене искусственное дыхание рот в рот после массажа… Но все его любили, кроме мужчин, которые завидовали ему и разводили свои бритвенные возможности на дому с теми же ремня ми для правки бритв, пенами и помазками, гордо высматривая свои лица в маленьких зеркальцах, начиная затем драть кожу. На это дядя Леня всегда им говорил:
– Вы же варвары! Вам надо брить свиней на бойне! Если намазали кожу пеной, подождите, пока она размягчится под ней, ну, две-три минуты, и потом уже… А вы – ну, как блох ловите… Спешите…
Но все равно все делали по-своему, чтобы досадить дяде Лене…
Его парикмахерская находилась в старом районе города, где жили его небогатые соплеменники, в большинстве крымчаки, которых он стриг зачастую бесплатно, чаще всего в долг…
– Потом отдашь, когда разбогатеешь… Или: когда замуж выйдешь… Или еще: передай маме привет, мы с ней вместе учились в одном классе…
Философия его была проста – лучше пусть будут должны ему, чем он кому-то. Клиенты любили его, а должники обходили немного стороной – долг есть долг, тем более что его левый глаз с бельмом посматривал иногда как-то хитро и с ехидцей: мол, я вас всех знаю наперечет…
На перекрестке Караимской и Субхи он стоял как-то в минуты, когда не было клиентов, и потягивал свою папироску «Казбек», греясь на солнце. И тут два жлоба зашли за его спиной в его заведение, выгнав через заднюю дверь хромую Изольду, взяли в руки его опасную бритву и ножницы и сказали:
